Тем временем в бывшем кабинете губернатора Гололобова комиссар Комитета общественной безопасности господин Крутовский рвал и метал молнии на головы своих приближенных и в том числе на атамана Сотникова.
– Кого хоронят, спрашиваю?! – хрипел доктор Крутовский. – Кого хоронят? Жандармов! И там ваши казаки, атаман. Позорно, вопиюще, господа!.. Совдеповцы свалят нам на голову: «Вот, мол, Комитет общественной безопасности оплакивает жандармов!» Что? У них заседание Совета?.. Пусть заседают! Власть в руках Комитета! Мы, партия социал-революционеров, призваны принять на себя всю полноту государственной власти и установить порядок. И мы это сделаем!
– Есть еще РСДРП (большевиков), – напомнил атаман.
– К черту! К свиньям! У них нет партии. У них нет программы. Сброд, банда, фальшивка! Мы говорим: экспроприация земель, Учредительное собрание, конституция, парламент, свобода! Это наши козыри, атаман. И полный разгром Германии. Полнейший! И мы это сделаем, а не какие-то большевики. Сейчас они послали двух своих делегатов к нам в Комитет. Что ж, послушаем. Пусть еще посылают. Но предупреждаю: не копайте сами себе яму, как вот эти вопиющие похороны, приуроченные к заседанию совдеповцев. Сейчас же, немедленно очистить Театральный от гробов с жандармами. Сию минуту! Это вы должны сделать, атаман. Вы! Торопитесь же, пока грязный листок большевиков не пропечатал вас как плакальщиков по жандармам!
До атамана дошло: он и в самом деле перехватил. Чего доброго, в «Красноярском рабочем» пропечатают на всю губернию, и тогда чихай себе на здоровье! И во всем виноваты проклятые «советчики-друзья» атамана: Гадалов и Чевелев!
В тот момент, когда атаман, звеня шпорами, поддерживая рукою шашку, летел вниз по каменной лестнице, прапорщик Боровиков столкнулся с есаулом Потылицыным. У входа в здание.
Узнали друг друга…
С памятного ужина в доме Юскова они не встречались, да и тогда не перекинулись ни единым словом, хотя достаточно было сказано взаимоуничтожающими взглядами.
И вот лицом к лицу…
Одинакового роста, только Потылицын поджарее, сутулее, без усов, тщательно выбритый, впалощекий, длиннолицый, сумнобровый, со стальным окладом прищуренных глаз, впившихся в горбоносое, бровастое, синеглазое лицо прапорщика Боровикова.
Минуту молчали.
«Надо, чтоб все было по форме», – подумал прапорщик Боровиков.
«Я бы его сейчас нагайкой, да поперек морды, по глазам, чтоб брызнуло, – подумал Потылицын и тут же взнуздал себя: – Надо его без крика, без шума. Чин чином, по-есаульски».
– Это ваши казаки, есаул, явились на похороны жандарма?
У есаула Потылицына щеки побурели и сама собою рукоятка нагайки влипла в стиснутый кулак. Прищурился, смерил взглядом прапорщика:
– Обращаясь к старшему офицеру, положено честь отдавать, прапор. Но ведь вы… фронтовой прапор! Прощаю! Тем более… богом обиженного грешно отправлять на гауптвахту.
Прапорщик – ни слова, только глаза будто стеклянные стали.
– Чуть не забыл, прапорщик! В Белой Елани мне пришлось защищать вас. Один из тамошних жителей собирался убить вас за изнасилование его дочери гимназистки. Ну, а я сказал ему, что у сицилистов, какие зовут себя большаками, такой порядок: встретил девицу, понравилась, хватай и тащи в кусты. Такая у них программа, говорю. У большевиков.
Казаки-лычники заржали: «Вот урезал, в точку!»
Тимофей стиснул зубы. Еще мгновение, и горло перервет есаулу. И тогда… кто знает, что будет тогда! «Молчать, молчать, молчать», – твердил он себе, призывая на помощь всю свою силу. Есаул вызывает на схватку! Это же провокация!.. Но Тимофей Боровиков не просто прапорщик, а член РСДРП (большевиков), председатель Комитета солдатских депутатов батальона, член комитета 7-го полка, избранный на первое заседание иполнительного комитета Красноярского Совета.
«Молчать, молчать!..»
А есаул продолжает:
– Отец известной вам девицы чуть не задушил ее, и тут я заступился за несчастную: что поделаешь – девичья слабость! Не ходи гулять, говорю, за околицу, если в село припожаловал большевик! Ну ведь деревня же, деревня! Ах да! Папаша ваш тоже отличился, прапорщик. У собственной невестки прижил ребенка. Так что можете считать и папашу большевиком – полностью принял вашу программу. Ну а вы благодарите меня, что защитил честь вашего мундира. И девицу ту не искупали в дегте, не вываляли в перьях – она успела сойти с ума. Так что жду от вас двойной благодарности, прапор.
Казаки ржали, как жеребцы. У Тимофея кровь била в виски, обжигая лицо.
– Что же молчите, прапор? – скалился есаул, довольный, что сумел обойтись без нагайки.
– Могу… – отблагодарить, – с трудом, глухо проговорил Тимофей, задержав дыхание па полную грудь. – Могу отблагодарить. Не здесь. Пойдемте, получите дюжину благодарностей. Если… не трусите.
У Потылицына не глаза – узкие щели. Он его вызывает, прапор? Подходящий момент расквитаться. И за Дарью, и за все кресты, какие сдуру навешали на прапора. «Я его в пух-прах, по-есаульски, да мордой в грязь, как того подпольщика…»
– Надеюсь, без взвода солдат будете благодарить?
– К чему взвод?
– Понятно. Пойдемте прогуляемся.
Тимофей двинулся первым, вклиниваясь в толпу. Следом – Потылицын. Он успел незаметно вытащить из грудного кармана шинели маленький браунинг, передернуть в ладонях колодку, заслать патрон в ствол и сунуть браунинг в шерстяную перчатку на правую ладонь – так будет надежнее, нагайку – в левую. И выстрелить можно из перчатки. Только бы затянуть прапора куда-нибудь на пустырь.
На углу Театрального и Воскресенской подошел к Потылицыну мужик в длиннополом тулупе, волочащемся по тротуару, в шапке с опущенными ушами, и бороденка рыжая.
– Ваше благородие! Ваше благородие! Потылицын остановился, рявкнул:
– Ну, что еще?
– Здравие желаю, ваше благородие! Как земляки мы, стал-быть. Али запамятовали, как на пароходе повстречались? Ишшо Елизар Елизарович повелел полтину дать, да вы не успели, вроде дух шибко тяжелый был в том трюме.
Есаул Потылицын узнал «земляка», осклабился:
– А!.. Помню, помню, служивый. Боровиков?
– Как есть он. Филимон Прокопьевич.
«Филя?» – вытаращил глаза Тимофей, не ждавший такой встречи.
Потылицын и тут успел опередить:
– Как поживает младенец у вашей жены от вашего батюшки?
– Живой, живой.
– Не кашляет?
– Никакая хвороба не берет.
– Мужского или женского пола?
– Мужского, ваше благородие.
У Тимофея потемнело в глазах и ноги каменными стали.
– Довольно, есаул, – оборвал Тимофей и коротко взглянул на брата; братья узнали друг друга, но Филимон, по своему обыкновению, принял его за «оборотня». – Жди меня здесь, Филимон. Здесь на углу.
– Осподи помилуй!
– Жди, говорю! – еще раз напомнил Тимофей, сворачивая в сторону Почтамтского переулка.
«Долго ему придется ждать», – зло подумал Потылицын, успев передвинуть браунинг в перчатке, чтобы в любую секунду выстрелить. И кобуру маузера расстегнул – на всякий случай.
С Воскресенской свернули на Почтамтский, но пошли не по деревянному тротуару, а серединой улицы с подтаявшим черным снегом. Минули городскую больницу. Перешли Гостиную и дальше, к Песочной.
Деревянный высокий заплот, и калитка открыта на длину железной цепочки.
Остановились. Ни тот, ни другой не полез в щель калитки. Тимофей что-то заметил в перчатке есаула, буркнул:
– Пройдем дальше, к Енисею? – И голос осип, точно всю ночь орал песни.
– Давай.
Еще один двор. Створчатые ворота. Одна половинка открыта. Виднеется большой двор.
– Зайдем, – кивнул Тимофей, но есаул выжидал, как бы пропустить вперед себя прапора. «Ждет, сука! В спину из перчатки, тыловая крыса! В рукопашную бы тебя с немцами!» И, люто кося глазом, кинул: – Без хитрости, есаул. Держи плечо.
Бок в бок вошли в ограду. Есаул взглянул влево, в сторону дома, Тимофей – вправо.
Две коровы – одна пестрая, вилорогая, другая бурая, с подрезанными рогами, морда к морде с двух сторон уткнулись в решетчатые ясли в пригоне возле хлева. Бревенчатая конюшня с закрытыми воротами, извозчичья кошева с поднятыми оглоблями, рессорный экипаж с номером на задке, копна сена, придавленная жердями, чтоб не раздувало ветром, посредине ограды куча черного снега, смешанного с навозом, и каменная противопожарная стена соседней усадьбы.
Возле каменной стены прошли за конюшню, все так же плечом к плечу. Дальше – огород с вытаявшими грядами, еще одна копна в прислон к стене конюшни.
Враз повернулись друг к другу, похожие на петухов, еще не утративших ни формы, ни выправки и не потерявших в драке ни единого пера. Есаул переступил с ноги на ногу и вздрогнул от хрустнувшего снега.
