Сталин был одет в полувоенную форму: наглухо застегнутая куртка, шаровары защитного цвета, сапоги.
Я впервые близко увидел Сталина.
До этого мне приходилось видеть его только издалека: на торжественных заседаниях, во время парадов, на трибуне совещаний. И всегда этот образ возникал в ассоциации с теми многочисленными портретами, скульптурами, фотографиями, которых много было повсюду. Теперь же передо мной Сталин находился совсем близко, я мог протянуть руку, чтобы дотронуться до него. Многие сейчас хотели быть на моем месте, чтобы вот так близко смотреть на человека, на одного из тех немногих лиц, которые совершили великие дела, составившие целую полосу в истории человечества.
Конечно, возвеличивание Сталина, которое велось в течение ряда лет в нашей стране, оказывало и на меня огромное психологическое воздействие. Я явился к Сталину, когда у меня вполне сложилось впечатление о нем как о великом человеке, гении и вожде. И теперь, когда был рядом с ним и всматривался в него, я уже не мог иметь о нем другого мнения. Он производил на меня сильное, неотразимое впечатление. Его личность давила на меня своим величием, которое ему было создано ежечасной, ежедневной пропагандой его личности.
Разумеется, как и в каждом человеке, были слабости, промахи и у Сталина. Можно сомневаться во всем, но значение в истории
Сталина от этого не изменится. Справедливость должна быть сильной, а сила — справедливой.
Выступление Сталина было всегда событием. Его выступления всегда ждали. А когда он говорил, все слушали его очень внимательно, с захватывающим интересом, чуть ли не благоговейно. Его речи не были насыщены набором красивых оборотов и фраз. Это были речи, которые зажигали слушателей, зажигали их сознательно и разумно действовать так и идти туда, и решать задачи так, как начертала партия. Он всегда оставался сдержанным в словах, но эти слова были простыми, ясными, понятными. Они содержали такую большую логику, глубину, огромную внутреннюю правду, что их трудно было не понять, не подчиниться, не выполнить их. Сталин непроизвольно привязывал к себе, убеждал и потрясал содержанием своих речей…
Сталина, конечно, я тогда не знал, каким является он на работе: в обращении с руководителями наркоматов, со специалистами. Все это я узнал и увидел позднее. Но в данный момент, когда происходил разговор с наркомом Анцеловичем, он выглядел нервно–возбужден- ным и негодующим.
И, действительно, было от чего прийти в негодование. Дело в том, что после очищения Карельского перешейка от финских войск здесь остались десятки разрушенных предприятий целлюлозно–бумажной промышленности. С тех пор прошло около месяца, а Наркомат промышленности СССР ничего не сделал, чтобы взять их на учет и приступить к восстановлению.
— Почти за целый месяц, — возмущался Сталин, — наркомат не удосужился даже послать на эти предприятия своих работников. Чего Вы ждете? Каких указаний? Нарком Вы или кто? С виду тигр, а на деле, выходит, — мышонок.
Анцелович, волнуясь, едва выговорил:
— Мы уже заканчиваем подбор работников. Хотели доложить наши предложения.
— Доложить, — иронически произнес Сталин. — Зачем докладывать, надо было уже давно действовать… Вам хоть известно, по крайней мере, что там производилось?
Анцелович порылся в своем портфеле и вытащил оттуда блокнот.
— Там предприятия выпускали писчую газетную бумагу и картон на общую сумму около пятидесяти миллионов рублей.
— А сколько чего в натуре?
Анцелович пожал плечами, подтверждая этим, что ему неизвестно.
Сталин сердито посмотрел на наркома.
— Шляпа Вы, а не нарком! Если Вы недостаточно уважаете себя и не хотите исправить ошибки, — пеняйте на себя.
Анцеловича лихорадило, с лица его лился градом пот. Он растерянно разводил руками, оглядывая присутствующих, ища у них поддержки. Но все стояли молча.
— Кто не умеет беречь малое, тот потеряет и большое, — продолжал отчитывать Анцеловича Сталин.
Признаюсь, мне лично не очень–то было жаль Анцеловича. Я до этого неплохо его знал. Хотя он продолжительное время до назначения наркомом работал в органах государственного контроля, но в моем представлении был каким–то взбалмошным, неуравновешенным человеком. Любил рисоваться на людях, показать себя. В разговорах с людьми старался переговорить их. Вступать с ним в разговор — значило впустую терять время. Он слушал только себя. Анцелович начинал философствовать. Задавал вопросы и сам же на них отвечал. На первый взгляд казалось, что он обладает большим дарованием, но у него совершенно отсутствовало то, что можно было назвать логикой.
— Когда Вы научитесь по–настоящему, оперативно заниматься делами?..
Сталин прищурил глаза, чтобы пристальнее рассмотреть Анцеловича. Тот чуть отвернулся в смущении и проговорил:
— Постараюсь все исправить, товарищ Сталин.
— Вам даже не стыдно за свой проступок и за это Вы вдвойне виноваты. Есть люди, которые все откладывают до завтра, так и Вы. Но Вы рискуете, что завтра Вас унесут из дома вместе с кроватью.
Анцелович был смущен как мальчик, его глаза блуждали по сторонам, руки он прятал то в карман, то сплетал их спереди, словно не знал, как от них избавиться, длинные волосы спадали на влажный лоб…
— Опасными руководителями являются слабовольные люди, пригодные ко всему и ни к чему, — продолжал Сталин. — Вы, наверное, держите в запасе объяснение, что были заняты не менее важными делами?
— Да, увлеклись другими делами, в частности, подготовкой к сплаву леса.
— Значит, некогда было! — ехидно проговорил Сталин. Люди, которым всегда некогда, обыкновенно ничего не делают. Как Вы могли ложиться спать, прежде чем не дали себе отчета, что за день Вы сделали? Потеряешь время — не вернешь, как пролитую воду не соберешь.
— Постараюсь исправить, товарищ Сталин, — снова повторил Анцелович.
— Исправить, — иронически произнес Сталин. — Когда? У наших недругов вызывает удивление, что мы — палец о палец не ударили, чтобы взять в свои руки добро. А Вы сидите у себя в кабинете, словно крыса в сейфе, и ничего не предпринимаете.
Язык Сталина был острым, и он беспощадно разил им Анцеловича.
Между тем Анцелович на эти слова ничего не сказал, продолжая молчаливо смотреть на Сталина.
Для меня молчание Анцеловича было непонятным. В моих глазах он вроде был человеком смелым, волевым. «Скажи, наконец, когда и что сделаешь», — подумал я.
— Кажется, дело простое, — продолжал Сталин, — а тут тупое успокоение на своем месте.
— Да, — извинился, наконец, Анцелович, — мы явно упустили время, товарищ Сталин.
Но опять–таки он не заверил вождя о том, когда и какие меры примет наркомат.
— Вам, вероятно, часто приходилось хлопать себя по лбу, когда забывали то, что должны были сделать?
— Поправим дело, товарищ Сталин, — сказал Анцелович.
— А когда, как? Я понимаю, Вы пока еще сами не знаете, Вам еще помощники не подсказали. Вот видите, каков нарком! Гремит как пустой бочонок. А ведь из слов моста не построишь — нужны бревна… На большом месте сидеть — надо много ума. А Вы? — Сталин махнул рукой и чуть повернул голову в сторону Молотова:
— Нашли кому доверить дело! Разве можно мириться…
Он не договорил и добавил: «Пустой мешок не заставишь стоять».
Было ясно, что хотел сказать Сталин. Пост наркома был не по плечу для Анцеловича. Он казался не тем, чем являлся на самом деле и явно утрачивал доверие к себе.
Молотов, придерживаясь за спинку кресла, стоял и не спускал с Анцеловича глаз, словно желая о чем–то напомнить ему.
На реплику Сталина Молотов не проронил ни слова. Он лишь отвел взгляд от Анцеловича и подобострастно посмотрел на вождя. Было видно, что близкие соратники Сталина относились к нему с великим благоговением и ни в чем не перечили ему.
Немного успокоившись, в сдержанном, но суровом тоне Сталин перешел к тому, что и как надо сделать. Он излагал это строго, даже, пожалуй, с подчеркнутой суровостью и в заключение сказал:
— Мы должны быстро пустить в действие заводы и так сделать, чтобы враги позеленели от зависти. Ясно?
— Да, товарищ Сталин, — быстро ответил Анцелович, почувствовав некоторое смягчение обстановки.
— Можете поправить дело? Честный отказ лучше затяжки, — сказал Сталин. У Анцеловича заблестели глаза. Он выпрямился и ответил:
— Все поправим, товарищ Сталин. В течение двух дней пошлем специалистов и вслед за ними начнем направлять квалифицированных рабочих.
— Смотрите! Обманете нас однажды, а себя навечно. И лягушка может утонуть.
— Не подведу.
— Идите, поправляйте дело.
— Слушаюсь! И Анцелович бодрой походкой вышел из комнаты… В этот момент я подумал: «Не знаю, что больше в его поведении: глупости или хитрости».
