уйти, как папа. О, если бы описать те картины, которые рисовало мне мое воображение! Я
видела все так, будто это
уже свершилось, и надо было много приложить стараний, чтобы разуверить меня. В ту ночь я тоже уверила себя, что мама умерла. Ее не было дома. Это была ночь перед нашим отъездом из Казани. Она была у друзей. Я же, была уверена, что мама где-то мертвая лежит должно быть, на улице упала. И я ушла. Искать? Не знаю. Должно быть. В совершенно незнакомом городе. Мне было 9–10 лет. Конечно и прислуга была виновата. Я опишу подробней. Я много чего воображала, да еще и теперь воображаю. Я однажды от ревности за маму (лет 12-ти) вся дрожала, до обморока. А ничего такого и не было. Вообразила! Меня в этом «сумасшествии» успокоить могла
только бабушка. Ее удивительной добротой и лаской. Чаще же меня за это наказывали. И это было напрасно.
[На полях: ] Ты на последней открытке поставил: «22.ХII.40».
30. ХII
Сегодня письмо твое от 22–23.XII. М_и_л_ы_й! Но почему одна страничка!?
Ну, крепко тебя, мое солнышко, целую, обнимаю, благословляю… Ванечка, роднуся, миленький! Сердечко мое! Будь здоров! Я так хочу тебя видеть! Берегись. Береги себя для меня! Твоя Оля
О Елене — глупости! Но зачем ты мне сам так писал?! «Выдержу ли?» Я-то тебе верю!!!!
116
О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву
31. XII.41
Ванюрочка, мой светик ясный, родной, хороший!
Вчера вечером радость какая! Тебя, тебя бесценного моего, я увидела! Ну, неужели тебе не стыдно _т_а_к_ говорить?! Ты, что же, ты потерял способность вдруг видеть, что _п_р_е_к_р_а_с_н_о? Это ты-то? Ты — чудесен! Я любуюсь тобой, я люблю тебя, я так рада, что наконец, хоть так, могу глазки твои видеть. Я вытащила сперва письмо скорей читать (их пришло 4 сразу: — 2 открытки, 2 письма) и вдруг вижу, — упало что-то из конверта… Я не ждала больше, я в горе была, что не пошлешь ты больше мне. И вдруг… Ты такой милый, такой прекрасный, такой… большой!.. И это не только я говорю («ослепленная», скажешь м. б. ты?), но и мама. Когда она увидела, то сказала: «до чего же хорошо лицо. Это лицо большого человека!» Как ты смеешь о себе так говорить, как написал на карточке?! Это вместо надписания-то мне! Стыдись! что же ты, хотел бы быть «сладочкин, улыбкин»? Смазливый? Фуй! Стыдись! Ты, — какой ты тут, — прелесть! Я обожаю тебя! Я вижу твои глаза, все говорящие глаза! Твой Сережа — чудный, милый, юный, но ты, — поверь, ты мне (даже по этой паспортной фотографии) — больше нравишься! Какая величина! Какой свет! Какая душа! Сережа там еще дитя. Чудесное дитя чудесного отца! Прекрасный приток могучей реки — _Т_е_б_я! Я тебе нарочно о С. говорю, т. к. ты, я знаю, его обаяние признаешь и видишь! Так вот знай: — ты — источник, ты — первоначало. И для меня — еще прекрасней!! Поверишь теперь?! «Разрыв» и «несхождение» я разумела иначе: очень просто: коли не увидимся, то как же реально будем вместе?? И только. Никогда я тебя не «брошу»! _H_e_ смей так думать! Ты — жизнь моя! Ты информирован не верно: разрешение на поездку в Голландию можешь получить на месте. Я это знаю. По нотариальным делам дают визу. Я пойду сама в комендатуру и точно все узнаю. Я уже узнавала. Я живу только мечтой приехать к тебе весной! Хочешь? Милый, слов нет сказать как люблю тебя! Знай это всегда. Мне даже д-р Серов дорог! Все твое люблю! Целую Тебя моя радость!
Сегодня жду Сережу. [1 сл. нрзб.] надо все приготовить, потому пишу открытку. Ты в сердце.
[На полях: ] Всю ночь ты снился!
Сегодня открыла Евангелие: Соборное Послание ап. Иакова, гл. I, ст. 10–12507, и дальше.
Но я _н_е_н_а_в_и_ж_у_ богатство же.
Целую и люблю, всегда, всегда. Оля, твоя конечно.
117
О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву
1. I. 42 г.
Ах, ты родимый мой, несказанно-любимый!
Ванечка мой — Солнышко радостное в лазурном небе!
Счастье мое единственное, вся жизнь моя! Радость!
Пишу тебе в первый день года. Страшусь, как всегда, этого года, но молюсь и верю, что хорошо будет! Так и ты — не сомневайся! Я люблю тебя так нежно, так хорошо, так глубоко! Я вчера, т. е. сегодня ночью твою карточку на сердце держала, у самого сердца, за платьем, — чувствовала ее все время. А в 12 ч. и несколько секунд я убежала в комнату мамы и поцеловала тебя. Когда мы пили вино в 12, то я маме по-русски сказала: «за далекого». Она тоже выпила за тебя. Ванечка, я так трепетно тебя люблю! Я _н_и_к_о_г_д_а_ тебя не оставлю! Нельзя _ж_и_з_н_ь_ _с_в_о_ю_ оставить! Я всегда буду около тебя, — пока иначе нельзя — хоть мыслью, письмами, и когда будет можно, — то и вся буду с тобой (убегу)! Умоляю тебя не говорить так о себе! Ты — чудесен! Ванечек мой родной, отчего же страдал ты те 12 дней? Какое мое письмо? Видимо невольное, глупое, т. к. не могу я быть «холодна» к тебе! Солнышко мое, я ина-че себе объяснила твою муку, — и… поняла ее, хоть ты и _н_е_ _п_р_а_в! Я думала, что приближение дней (16 и 19-го XI) тебя смущало. Да? И ты думал, представлял, воображал!.. Но ты увидел, что я была с тобой! — Всегда, Ваньчик, я с тобой! Если бы ты все, все знал, как я с тобой! И только! Милушка мой! Ну, успокойся, никогда не думай плохого! Слышишь?
Сердечко мое, да разве я тебе не писала ничего о «девушке с цветами»? Я же целые страницы о ней писала… Неужели я сожгла и не повторила?! Я многое жгу и потом не знаю, послала или нет. Верно так это и было. Ужасно это! Я тебе сперва только, как знак, что получила, писала: «спасибо за ромашки». Что-то в этом духе. А потом в тот же день писала много. Но потом была недовольна чем-то собой и сожгла, много писала еще и жгла. И была уверена, что о «Девушке с цветами» повторила. Вань, часто одна мысль захлестывает другую… У меня никогда неисчерпаемые темы для тебя. Масса чего тебе сказать надо. И все не хватает ни слов, ни времени, ни возможности. Напомни рассказать тебе еще одну «историю с шефом», и обязательно о снах: о Богоматери, о Кресте звездном (давно, в юности), о папе (в Святую ночь, первую без него
