Две или три попытки вернуться в тридцатых годах к театру были встречены решительным отпором троцкиствующей части печати и РАППа. Только после роспуска РАППа, после очищения нашей общественной жизни от троцкистов и троцкиствующих, от всего, что ненавидело нашу родину и вредило ей, - я почувствовал, как расступилось вокруг меня враждебное окружение. Я смог отдать все силы, помимо литературной, также и общественной деятельности. Я выступал пяти раз за границей на антифашистских конгрессах. Был избран членом Ленсовета, затем депутатом Верховного Совета СССР, затем действительным членом Академии наук СССР.
В 1935 году я начал повесть "Хлеб", которая является необходимым переходом между романами "18-й год" и задуманным в то время романом "Хмурое утро1". "Хлеб" был закончен осенью 1937 года. Я слышал много упреков по поводу этой повести: в основном они сводились к тому, что она суха и "деловита". В оправдание могу сказать одно: "Хлеб" был попыткой обработки точного исторического материала художественными средства-ми; отсюда несомненная связанность фантазии. Но, быть может, когда-нибудь кому-нибудь такая попытка пригодится. Я отстаиваю право писателя на опыт и на ошибки, с ним связанные. К писательскому опыту нужно относиться с уважением, - без дерзаний нет искусства. Любопытно, что "Хлеб", так же как и "Петр", может быть, даже в большем количестве, переведен почти на все языки мира.
Весной 1938 года я написал пьесу "Путь к победе" и осенью того же года - политический антифашистский памфлет "Чертов мост".
Параллельно с этими литературными работами я готовлю для Детиздата пять томов русского фольклора. Я отказываюсь от переделки или переработки сказок. Сохраняя девственность изустного рассказа, я свожу варианты сказочного сюжета к одному сюжету - с сохранением всех особенностей народной речи, с очищением сюжета от тех деталей и наносов, которые произошли либо от механического добавления рассказчиком деталей из других сказок, либо из несовершенства рассказчика, либо от местных и нехарактерных особенностей речи.
В день начала войны - 22 июня 1941 года - я окончил роман "Хмурое утро". Готовя к печати всю трилогию, проредактировал первые две части этой эпопеи. Трилогия писалась на протяжении двадцати двух лег. Ее тема возвращение домой, путь на родину. И то, что последние строки, последние страницы "Хмурого утра" дописывались в-день, когда наша родина была в огне, убеждает меня в том, что путь этого романа - верный.
Оглядываюсь сейчас на два страшных и опустошительных года войны и вижу, что только вера в неиссякаемые силы нашего народа, вера в правильность нашего исторического пути, тяжелого и трудного, справедливого и человеческого пути к великой жизни, только любовь к родине, жаркая боль к ее страданиям, ненависть к врагу - дали силы для борьбы и для победы. Я верил в нашу победу даже в самые трудные дни октября - ноября 1941 года. И тогда в Зименках (недалеко от г. Горького, на берегу Волги) начал драматическую повесть "Иван Грозный". Она была моим ответом на унижения, которым немцы подвергли мою родину. Я вызвал из небытия к жизни великую страстную русскую душу - Ивана Грозного, чтобы вооружить свою "рассвирепевшую совесть". Работая над пьесой, я продолжал публиковать статьи; из них наибольший резонанс получили: "Что мы "защищаем", "Родина", "Кровь народа". Статьи, опубликованные в газетах за время войны, собраны в два сборника. Первую часть "Грозного", "Орел и Орлица", я закончил в феврале сорок второго года, вторую - "Трудные годы" - в апреле сорок третьего года. Помимо этого, были написаны "Рассказы Ивана Сударева" и другие...
ПОВЕСТИ и РАССКАЗЫ
СТАРАЯ БАШНЯ
1
Гости, положив руки на круглый стол, внимательно слушали хозяина дома - инженера Бубнова, седая борода которого казалась розовой от красного абажура висячей лампы.
- Завод наш, милые мои, - рассказывал Бубнов, - самый старый на Урале: при Петре Первом построен главный корпус и домна, которую еще тогда окрестили Матреной.
Владельцы, князья Пышковы, жили в правом крыле корпуса и, так как в те времена никто не мог считать себя безопасным от набегов диких башкир, построили посреди озера на острове сторожевую башню в два этажа с подвалами для пороха и казематами и впоследствии только надстроили третий этаж, утвердив на нем часы, белый циферблат которых вы видите до сих пор в ясную погоду.
Привольно и богато жилось князьям, и ежегодно устраивали они рабочим и простому народу пир; зажигали тогда по окнам плошки, на дворе разбивали столы с мясом, хлебом и пивом, и всю ночь горели кругом бочки, налитые смолой.
Молодежь пела песни и плясала под музыку, а после ужина сам князь выходил в круг отхватить "русскую" с фабричной красоткой.
В один страшный для России год, как раз во время пира, подул с озера сильный ветер, и все услышали, как часто и гулко звонили часы... Князь, который только что собирался присесть, чтобы выкинуть невиданное колено, остановился. Замотал головой и упал на лицо, мертвый. Полил сильный дождь, переполнил бочки, и смола, треща огнем, поплыла поверх воды, поджигая деревья и службы... Озеро с ревом хлестало через плотину черные волны. В этот час пришла на завод чума и косила людей не переставая, а часы звонили всю ночь. Погиб народ, перемерли все владельцы, иные здесь, иные в столицах, где даже царских чертогов не побоялась черная смерть. Завод отошел к опеке.
Часы с тех пор бросили заводить, боялись даже подъезжать к башне, и, странная вещь, перед несчастьем каждый раз звонит часовой колокол ровно три раза. Таково предание. Вы всматривались когда-нибудь с циферблат - стрелки показывают три?
Учительница Лялина вздрогнула и посмотрела в окно, отчего и без того большие глаза ее стали круглые и темные. К ней наклонился молодой инженер Труба, спрашивая тихо:
- Вы боитесь?
- Не знаю, - ответила учительница, покраснела и сморщила губы.
Инженер Труба недавно приехал из Петербурга и был совсем новый, не похожий на заводского техника, например - Петрова, у которого нос, как у писаря, курносый, пахнет табаком и зеленые щелки - глаза, или на лесопромышленника Лаптева.
Лесопромышленник Лаптев всегда молчит, а когда ехал однажды на пароходе по Белой и увидал свои собственные плоты, притворился, будто не видит, чьи они, и принялся кричать в рупор:
- Эй, слуша-а-ай, чьи плоты-те...
Ему ответили, что - "Лаптева плоты-те", тогда он обернулся к пассажирам, глазевшим на берега, показал сам на себя большим пальцем и сказал степенно:
- Мои плоты-те.
С тех пор его повсюду зовут: "Плоты-те", и он на это обижается.
Бубнов, довольный, что развлек гостей, посматривал ласковыми своими из-под седых бровей глазами, а Труба встал на стул и, раскачиваясь, молвил:
- Дон, дон, дон, звонит привидение на башне: я отправляюсь туда и говорю: "Милостивый государь мой, вы не имеете права пугать добрых людей, не угодно ли вам пройтись со мной к почтенному нашему патрону Иерониму Ивановичу Бубнову, там вас научат, как вести себя, и угостят доброй облепихой..."
Труба один громко захохотал, взъерошив светлые усы, остальные гости молчали, глядя на него с неодобрением... Труба добавил, спрыгивая со стула:
- Честное слово, пойду туда, я не шучу.
- Побоитесь, - сказал техник злобно, а лесопромышленник Лаптев, сделав в воздухе пальцами жест, крякнул и ничего не сказал.
- Эх вы, господа, трусы, - весело молвил Труба, открыл крышку рояля и заиграл стоя...
- Спойте, - попросил он учительницу, но она так испуганно отказалась, что он запел сам дребезжащим тенорком романс; Лялина аккомпанировала, а Труба закидывал голову, высовывая кадык из разреза воротника, и ерошил пушистые усы...
С ненавистью глядел техник Петров на этот кадык и уже про себя называл Трубу - петербургской штучкой.
Ненавидел техник потому, что знал - не будет больше учительница играть с ним в крокет в школьном саду и вечером, сидя на крылечке, слушать игру его на гитаре.
Неделю назад все было хорошо, Лялина знала, что он, Петров, влюблен, не противилась этому, а гуляла с ним под руку по полю, где пахла полынь. А теперь она сидит у рояля, чужая, но еще более привлекательная; голые до локтей ее руки отражаются в лакированном дереве; голова качается в такт, и спина, выпрямляясь, выпячивает грудь - выставляется учительница перед заезжей штучкой. Эх!
Так думал техник, кусая губы: "Нашла в кого влюбиться, развратник какой-то. Вот взять бы его да головой об рояль".
Прекратив пение, инженер Труба принялся рассказывать анекдоты, над которыми Лаптев смеялся до слез, вытирая глаза красным фуляром, а Лялина краснела, повторяя: "что это, право"; потом описывал студенческую жизнь в Петербурге... Глядя рассказчику в рот, представляла Лялина свой фабричный двор, сырой и ржавый, с керосиновым фонарем посредине, у которого по ночам стоит в тулупе сторож, колотя спросонок в колотушку. От сопоставления всего этого с Петербургом становилось еще веселее и возбужденнее; а техник молчал и курил, зло подшмыгивая носом.
