— А письма? Открытки?
— Никогда!
— Ни одной?
— Ты думаешь я тебе вру? — пожимает плечами Мильтон.
— Не исключаю такой возможности.
— Правильно, — кивает Мильтон. — Я всем вру.
— Знаешь что? Мы тебя закодируем.
— Ты не можешь поступить так с собственным дядей.
— Или могу?
Мильтон раздумывает над этой неожиданной мыслью, являющейся в то же время ужасающей перспективой, а потом вдруг выдает:
— Райан о ней говорил. Что она существует, и у нее есть дочь, Морриган или как-то вроде того. Но это было давным давно.
Надо же, а кто-то, кто никогда и ничего мне не говорит, все-таки в курсе.
Я отпиваю кофе, жмурюсь от удовольствия.
— Отлично, — говорю. — А что он узнал о Морин? Только то, что она есть?
— Слушай, — тянет вдруг Мильтон, так что его южный акцент становится отчетливее обычного. — Ты же у нас болтаешь с мертвыми. Спроси того, кто точно знал эту Морин. Спроси Моргана!
— Господи, а ты и вправду неплохой психотерапевт.
— Плохое слово, не произноси его.
— Господи?
— Психотерапевт.
И тогда я вдруг подаюсь вперед и его обнимаю, Мильтон скашивает на меня взгляд, я говорю:
— Ты же знаешь, как я тебя ценю?
— Надо же, какое полезное знание, — фыркает Мильтон, но вдруг улыбается как-то по-другому, ярче и светлее.
— Я что один в этом доме способен выражать эмоции? — говорю я, и вспоминаю совсем неожиданно, что говорила Морин. — А папа плакал, когда я, ну, чуть не умер и немного все-таки умер?
— Конечно, он же всегда был тряпкой.
— Надо будет тебя все-таки закодировать.
Мильтон отвешивает мне подзатыльник, но какой-то очень бережный, как для моих лет. Ну что у меня голова что ли отвалится?
Забрав свой разбавленный виски кофе, я отправляюсь наверх, использовать чудесную идею Мильтона.
Если не знаешь точно, где находится нужный тебе призрак, то лучше позвать его с помощью доски Уиджа, чем шарить в темноте, пытаясь его отыскать. Я не могу быть уверен, что после смерти Морган обитает в доме, может быть у него были места дороже и значимее. Морган умер, когда мне было около года, кажется, так что я его совсем не знал. Устраиваясь на полу, я достаю из-под кровати свою спиритическую доску.
Фокусы с доской дело совсем простое, а вот настоящая работа — невероятно сложная. Взяв лезвие, я прохожусь им по ладони, вскрывая кожу и выпуская кровь. Когда красным окрашиваются все четыре угла доски, я беру указатель, чтобы распределить кровь по всей площади. Доску, как и любое средство связи между живыми и мертвыми, нужно кормить живой кровью по одной простой причине. Единственное средство связи между живыми и мертвыми — кровь. Пролитая кровь открывает завесу между мирами, потому что когда проливается кровь кто-то должен умереть. Даже если и символически. Кровь это пароль и допуск в мире мертвых, она питает призраков и сообщает миру мертвых о возможном пополнении.
Я беру указатель, и он скользит под моими пальцами легко, готовый слушать, так сказать, указания. Я перевожу его на строчку «Привет» и жду. Здороваюсь я вовсе не с конкретным призраком, а с доской. Своего рода этикет. Указатель тянется в сторону «да», и я знаю, что можно начинать.
Я вожу от буквы к букве, выписывая «Мне нужен Морган Миллиган, могу ли я поговорить с ним?». Я всегда вежлив с доской, ведь никогда не знаешь, кто там, сидит за ней и указывает ответы с другой стороны. Ощущение, когда доска отвечает тебе, если только она по-настоящему отвечает, не забудешь никогда. Такое бывает, когда отлежишь руку, она немеет и ее совсем не чувствуешь некоторое время. Здесь — так же, только куда сильнее, пальцы будто бы отнимаются, и больше тебе не принадлежат. Кто-то пользуется твоими движениями, а ты — только смотришь. Я — только смотрю. И мне отвечают: «Ты можешь. Говори.»
Пальцы снова начинают меня слушаться, и я выписываю указателем: «Здравствуй, дедушка. Как у тебя там дела? Извини, что никогда не заходил, я же тебя совсем не знал. Ты можешь мне помочь?»
Указатель скользит к слову «да», и я улыбаюсь, но не успеваю я оценить в полной мере сговорчивость моего деда, как указатель вдруг резко меняет положение и оказывается на самой низкой строчке, на строчке «прощай».
И не останавливается, начав выписывать мертвые восьмерки — знаки бесконечности. Вообще-то я мог бы закончить сеанс экстренно и безопасно, но не хочу. Я далеко не уверен, что справлюсь с любым духом, но если уж я хочу узнать, что происходит, то стоит идти до конца и смело смотреть в лицо опасности, а не прятаться в шкафу и ждать, пока она исчезнет, как я предпочитал делать в младшей школе.
Указатель швыряет от одной буквы к другой, у меня нет даже возможности ответить. Кто-то выписывает:
«Уходи. Уходи. Уходи. Он здесь. Он здесь. Он пришел. Навсегда. Он найдет нас. Я хочу тебе помочь. Прощай.»
Указатель замирает, и я снова чувствую свои пальцы, но только на секунду, потом ощущение немоты в руках возвращается, и указатель начинает бешено двигаться снова.
«Иди сюда».
И в один момент все гаснет, а буквы на доске, раскормленной моей кровью загораются рубиново-алым. Я снова в полной, непроницаемой темноте, смертной тени. Самое странное, что я вдруг понимаю, что не могу выйти сам. Бывает так, что я слишком истощен, чтобы попасть назад, для этого я и рисую врата, когда готовлюсь к переходу, но сейчас я не то что не истощен, я полон сил для великих свершений, но мир живых для меня оказывается закрыт.
Я поднимаю взгляд от доски, перед кроватью стоит девочка. Возможно, ей лет шестнадцать, не больше, может даже меньше. Возможно — потому что лицо у нее замотано бинтами, не видно ни рта, ни глаз, кое-где бинты пропитались кровью. Она бледная, той мертвенной бледностью, которая свойственна больным чахоткой или малокровием, у нее хрупкие, как стеклянные, запястья.
Она говорит, голосок у нее звонкий, девчоночий со сложноопределимым говором:
— Привет.
— Привет, дружок. Я — Фрэнки, а ты?
— А я — умерла.
На ней белое платье, совсем простое, так что даже сложно определить эпоху, когда ее в этом хоронили. Я смотрю на ее руки и вижу, что ногти у нее сорваны, а она, чувствуя мой взгляд, отводит руки за спину и сцепляет пальцы.
— Ты говорила мне уходить?
— Я, — говорит она. — Хотела тебя предупредить. Но уже поздно. Он же здесь.
Она поднимает замотанную бинтами голову и то же самое делаю я, невольно, без желания смотреть, кто же он такой. Он висит под потолком, и сначала я думаю, какой он забавный, будто демон из мультфильма: рога, один длинный и острый, другой обломанный, красные, как два драгоценных камушка глаза без зрачков, длинные-длинные зубы, с которых капает слюна. Он весь черный и израненный, так же обмотанный бинтами, как девочка. В местах, где бинты порваны проглядывают раны, в которых копошатся мухи и пауки.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
