Откровенное ограбление Пергама представляло собой спектакль человеческой жадности. Широкий замах республиканской власти, выиграв дело в пользу Рима, превратился в лицензию на право делать деньги. Возникшая золотая лихорадка скоро сделалась массовой. Дороги, первоначально построенные в качества инструментов войны, теперь служили для того, чтобы сборщик налогов быстрее добрался до своей жертвы; до предела загруженные вьючные животные цокали копытами по дорогам следом за легионерами. По Средиземному морю, все больше превращавшемуся в римское озеро, тянулись в Италию корабли, забитые до отказа плодами колониального вымогательства. Артерии империи укреплялись золотом, и чем более укреплялись они, тем больше золота высасывал Рим.
Имперская длань сжималась, и под ее хваткой начинал изменяться сам облик провинций, словно под пальцами великана, глубоко впившимися в ландшафт. Города Востока грабили ради сокровищ, но на Западе объектом грабежа была сама земля. Результатом его стали горные разработки в масштабе, невиданном до промышленной революции. Опустошения нигде не были столь очевидными, как в Испании. Все новые и новые путешественники становились ошеломленными свидетелями увиденного. Даже в далекой Иудее люди «слышали о том, что римляне учинили в стране Испании ради добычи серебра и золота, которые есть там».[44]
Копи, отобранные Римом у Карфагена более века назад, были отданы в руки publicani, которые приступили к эксплуатации их с обыкновенной для себя энергией. Единая сеть тоннелей могла занимать площадь более сотни квадратных миль, обрекая при этом на смерть при жизни более сорока тысяч рабов. Над изрытой оспинами землей постоянно лежало покрывало дыма, извергавшегося из плавильных печей через гигантские трубы, и настолько пропитанного всякими химикалиями, что он обжигал и выбеливал нагую плоть. Пролетавшие сквозь облака птицы погибали прямо на лету. Власть Рима ширилась, и облака эти следовали за ее продвижением.
Первоначально крупные области Испании считались слишком отдаленными и опасными для освоения, римляне находили обычаи местных племен дикарскими: разбой считался там почетным занятием, а зубы чистили мочой.[45] В последние годы II столетия до Р.Х. вся территория страны, за исключением северных областей полуострова, оказалась освоенной и пригодной для деловой активности.[46] Огромные шахты новых рудников ушли под землю в Центральной и Юго-Западной Испании.
Измерения содержания свинца во льдах ледников Гренландии обнаруживают потрясающее увеличение концентрации этого металла в указанный период, свидетельствуя тем самым о колоссальных масштабах ядовитых выбросов.[47] Там выплавляли серебро: согласно оценке, на каждую добытую тонну серебра приходилось десять тысяч тонн извлеченной из земли породы. По другим оценкам, в начале I века до Р.Х. римский монетный двор ежегодно использовал пятьдесят тонн серебра.
Как в Азии, так и в Испании колоссальный размах подобной деятельности нельзя было обеспечить без столкновений между частным и общественным секторами. И во все большей мере, помимо обеспечения оставшихся в Риме инвесторов кроткими туземцами, приличными гаванями и хорошими дорогами, римские власти в провинциях стали искать взяточников. Последовавшая в результате этого коррупция была тем более опасной, что она не поддавалась разоблачению. Старательно пригребая к себе деньгу, сенаторы по-прежнему изображали пренебрежение к финансовой деятельности. Пренебрежение к выгоде нашло даже место в законе: ни один publicani не имел права занять место в Сенате, и ни один из сенаторов не имел права заняться столь не престижным делом, как заморская торговля. Однако на самом деле подобное законодательство не стремилось достичь своей цели. Предписывая наилучший способ сотрудничества правителю провинции и предпринимателю, оно в лучшем случае только сводило их ближе: оба они нуждались друг в друге, если стремились разбогатеть. В результате всего этого римское правительство стало постепенно превращаться в некий военно-фискальный комплекс. В годы, последовавшие за присоединением Пергама, выгода и престиж стали сплетаться еще более сложным образом. Традиционная политика изоляционизма начинала трещать по швам. И все это время провинциалы оказывались под все более тяжелым гнетом.
Но еще не отмерли идеалы Республики. Некоторые из чиновников были настолько возмущены происходящим, что пытались противостоять положению дел. Такая политика была опасна — ибо, если деловые картели обнаруживали серьезную угрозу своим интересам, они немедленно переходили от слов к делу. Их наиболее известной жертвой стал Рутилий Руф, известный добродетелью и неподкупностью наместник провинции, пытавшийся защищать своих подданных от сборщиков налогов, которого в 92 г. до Р.Х. заставили предстать перед судом, составленным из сторонников publicani. Крупный бизнес благополучно подмазал все судебные подшипники: предметом обвинения — выбранным с предельной наглостью — было вымогательство. Выслушав обвинительный приговор, Руф, в порядке ответного выпада, выбрал местом своей ссылки ту самую провинцию, которую он якобы ограбил. Там его встречали с почестями и цветами.
Провинцией этой была Азия: бывшее царство Пергамское, которое и по прошествии сорока лет после перехода в руки римлян все еще оставалось для них любимой дойной коровой. Для жителей римских провинций суд над Руфом мог являть еще одно доказательство, если доказательства еще были нужны: римляне никогда не будут обуздывать свою алчность. Но что они могли сделать? Никто не осмеливался даже огрызнуться. Обугленные руины Коринфа красноречивым образом свидетельствовали об опасности подобных намерений. Отчаяние и налоги душили греков Азии. Как могли они надеяться сбросить с себя ярмо Республики, ее хищных финансистов и непобедимые легионы?
А потом, наконец, через три года после осуждения Руфа, провинциальные власти зашли в своей алчности слишком далеко. Стремясь расширить поле своей деятельности, римские деловые круги начали обращать свои жадные взоры к царству Понтийскому, расположенному у берега Черного моря, в северной части нынешней Турции. Летом 89 г. римский комиссар в Азии, Маний Аквилий, придумал повод для вторжения. Чтобы не рисковать собственными войсками, он предпочел отправить на войну зависимого царька — с фатальной самоуверенностью предполагая, что любой исход такой провокации будет выгодным для него. Однако Митридат, царь Понтийский, был отнюдь не ординарным противником. Его биография, старательно украшенная гением в пропагандистских целях, читается как настоящая сказка. Притесняемый в детстве злой матерью молодой принц был вынужден найти себе убежище в лесу. Там он прожил семь лет, гоняясь за оленями и отбиваясь от львов. Опасаясь, что матушка все же может попытаться убить его, Митридат обнаружил навязчивый интерес к токсикологии и стал принимать противоядия до тех пор, пока не сделался невосприимчивым к ядам. Короче говоря, мальчик был не из тех, кому семейство может преградить путь к трону. Наконец-то возвратившись в столицу вполне уместным в таком случае образом — во главе победоносной армии, Митридат приказал казнить свою мать и — просто на всякий случай — брата с сестрой. И по прошествии более чем двадцати лет после этого события он оставался столь же жадным до власти и жестоким, как прежде, — безусловно, слишком наделенным этими качествами для нерешительного римского пуделя. Вторжение было отражено — самым небрежным образом.
Далее, однако, последовал более судьбоносный шаг. Митридату нужно было решиться напасть на сам Рим. Супердержаву никогда нельзя считать легкой добычей, однако война с Республикой была вызовом, к которому Митридат готовился все время своего правления. Подобно любому честолюбивому деспоту он самым усердным образом стремился укрепить свои боевые возможности, так что войско его было новым, «с иголочки», и сверкало — в буквальном смысле этого слова, поскольку оружие его украшало золото, а панцири — яркие самоцветы. Однако хотя взор Митридата и услаждала пышность, он был не меньшим энтузиастом плаща и кинжала: путешествуя инкогнито по Азии, он в достаточной степени навидался всякого, что убедило его в ненависти провинциалов к Риму. Это прежде всего и побудило его принять окончательное решение. Вступив на территорию провинции Азия, он нашел, что ее защищают слабые и не подготовленные гарнизоны, а греческие города готовы приветствовать его как спасителя. За считанные недели власть Рима в провинции рухнула, и Митридат обнаружил, что ноги его стоят на берегах Эгейского моря.
Едва ли этот варвар и убийца собственной матери принадлежал к той разновидности заступников, которым в нормальной обстановке могли симпатизировать греки. А сейчас пусть он варвар и убийца — это все же лучше publicani, ведь тоска по свободе стала настолько отчаянной, а ненависть к Риму сделалась столь «нутряной», что провинциалы были готовы на все, лишь бы избавиться от своих угнетателей. Летом 88 г., когда римские цепи были уже сброшены, они продемонстрировали свою решимость с жуткой свирепостью. Чтобы необратимо привязать к себе греческие города, Митридат отправил им послания, в которых приказал истребить всякого римлянина и италика, который еще найдется в Азии. Греки выполнили инструкцию с дикарской решимостью. Свирепость их была ужасна. Они готовились к избиению тайно; их атаки были отлично скоординированы. Наемные убийцы выслеживали и убивали указанных им людей, которых крошили в куски, если они искали убежища возле священных изваяний, или расстреливали из луков, если они пытались спастись в море. Тела их бросали гнить без погребения за городским стенами. Утверждают, что в одну страшную ночь было убито восемьдесят тысяч человек — мужчин, женщин и детей.[48]
