Едва ли этот варвар и убийца собственной матери принадлежал к той разновидности заступников, которым в нормальной обстановке могли симпатизировать греки. А сейчас пусть он варвар и убийца — это все же лучше publicani, ведь тоска по свободе стала настолько отчаянной, а ненависть к Риму сделалась столь «нутряной», что провинциалы были готовы на все, лишь бы избавиться от своих угнетателей. Летом 88 г., когда римские цепи были уже сброшены, они продемонстрировали свою решимость с жуткой свирепостью. Чтобы необратимо привязать к себе греческие города, Митридат отправил им послания, в которых приказал истребить всякого римлянина и италика, который еще найдется в Азии. Греки выполнили инструкцию с дикарской решимостью. Свирепость их была ужасна. Они готовились к избиению тайно; их атаки были отлично скоординированы. Наемные убийцы выслеживали и убивали указанных им людей, которых крошили в куски, если они искали убежища возле священных изваяний, или расстреливали из луков, если они пытались спастись в море. Тела их бросали гнить без погребения за городским стенами. Утверждают, что в одну страшную ночь было убито восемьдесят тысяч человек — мужчин, женщин и детей.[48]
Римской экономике был нанесен сокрушительный и хорошо просчитанный удар; однако куда более серьезным оказался ущерб, нанесенный престижу Рима. Митридат, обнаруживший в себе истинное мастерство пропагандиста, извлек из забвения пророчества Сивиллы, добавив к ним несколько новых — как бы относящихся уже к нему самому. Подразумевался приход с Востока великого царя, которому суждено в качестве орудия божественного воздаяния смирить надменных римлян и захватить власть над миром. Массовое убийство откупщиков было только одним из способов, с помощью которых Митридат решил драматизировать ситуацию. Еще более просчитанным был эффект, произведенный казнью Мания Аквилия, римского комиссара, спровоцировавшего Митридата на вступление в конфликт. Не вовремя заболевшего горемыку Аквилия поймали и вернули в Пергам, причем всю дорогу ему пришлось проделать пешком и в оковах, прикованным к семифутовому варвару. После того как Мания привязанным к ослу провезли сквозь ликующие толпы, Митридат приказал растопить некоторое количество драгоценного металла. Когда все было готово, голову Аквилия запрокинули назад, разжали губы и влили в глотку расплавленный металл. «Будучи поджигателями войны против всякого народа, государства и царя под солнцем, римляне имеют всего только одно стремление — ненасытную жадность и стремление к власти и богатству».[49] Таким был приговор, вынесенный Митридатом Республике, и в лице легата ее он осуществил и символический акт правосудия. Маний Аквилий был удавлен расплавленным золотом.
Труба небесная
Когда груженный имперскими трофеями корабль подплывал к Италии, ориентиром на пути его неизменно становился голый конус Везувия. Моряки вглядывались в горизонт, разыскивая знакомый плосковерхий силуэт вулкана, а заметив его, принимались возносить молитвенную хвалу богам за то, что те помогли им благополучно избежать всех опасностей путешествия. Путь через море заканчивался. За сверкающей лазурью уже видны были городки, выстроившиеся вдоль побережья: живописное наследие Греции на итальянском берегу, оставленное колонистами несколько столетий назад, — из деловых интересов, которые всегда имели в Неаполитанском заливе международный характер. Впрочем, в те дни корабли в них приходили нечасто. Но Неаполь, нежившийся на берегу под солнцем, зарабатывал себе на пропитание торговлей иного рода. Находящиеся всего лишь в двух днях конной езды от Рима древние улицы города с недавних пор стали наполняться туристами, стремившимися постичь греческий образ жизни — либо путем философских дебатов, либо обращением к докторам, либо пользуясь любовными услугами остроумной и начитанной шлюхи. Тем временем из морских далей возникали пузатые транспортные корабли и следовали дальше.
В те времена порт их назначения располагался в нескольких милях дальше по побережью. Римские бизнесмены давно затоптали все следы греческого пребывания в Путеолах. К огромным бетонным пирсам приставали корабли со всех уголков Средиземноморья, груженные зерном, чтобы утолить чудовищный аппетит Рима, рабами, чтобы вращать шестеренки его машины, и редкостями из дальних стран: скульптурами и пряностями, картинами и диковинными растениями. Естественно, подобного рода раритеты могли позволить себе только самые богатые из горожан, однако спрос на них все возрастал — в виллах, усыпавших берег по обе стороны от Путеол, которые, собственно, являлись самыми богатыми военными трофеями. Подобно сверхбогачам всех времен, римская аристократия стремилась украсить своей отдых, и потому начала скупать редкости.
Бум на недвижимость в регионе был раздут в 90-х годах разбогатевшими предпринимателями, и в особенности торговцем устрицами по имени Сергий Ората. Рассчитывая нажиться на неутолимой любви римлян к моллюскам, Ората разработал процесс устричной марикультуры до небывалого прежде уровня. Он построил протоки и дамбы, чтобы регулировать морские течения, поставил высокие навесы над устьем соседнего Лукринского озера, которое объявил домом вкуснейших устриц во всем мире. Фантастическое умение Ораты произвело такое впечатление на современников, что они были полностью уверены в том, что он сумеет выращивать моллюсков даже на крыше своего дома. Однако подлинную известность Орате принесла другая его техническая новинка: сделавшись монополистом в области устричной торговли, он изобрел плавательный бассейн с подогревом воды.
Так, во всяком случае, с наибольшей степенью вероятности следует переводить загадочное латинское словосочетание balneae pensiles — дословно обозначающее висячие бани. Мы узнаем, что изобретение это требовало море подогретой воды и даровало удивительный отдых, что помогало Орате торговать им не менее успешно, чем устрицами. Достаточно скоро ни одно частное владение нельзя было счесть законченным, если в нем не была установлена «висячая ванна». Конечно же, установкой их занимался сам Ората — покупавший виллы, строивший там плавательные бассейны и затем продававший их.
Прошло не столь уж много времени, и спекуляции его превратили Неаполитанский залив в синоним богатства и шика. Бум не ограничивался одним побережьем. Знаки мира и процветания наблюдались в таких далеких от моря городах, как Капуя, улицы которой благоухали духами, или Нола, бывшая примерным союзником Рима в течение более двух веков. От стен их яблоневые сады, виноградники, рощи маслин и цветущие луга простирались к Везувию и к морю. Так выглядела Кампанья, жемчужина Италии, место игрищ богатых, процветающих, купающихся в изобилии.
Однако так было не везде. Начинавшиеся от Нолы долины поднимались в совершенно другой мир. В гористом Самнии все было иначе. Подобно тому как зубастые горы резко контрастировали с остававшейся внизу равниной, так менялся и характер людей, которым приходилось выжимать пропитание из каменистой, затянутой кустами почвы. В Самнии не было устриц, не было плавательных бассейнов с подогревом, по склонам бродили только неуклюжие мужики, выговаривавшие слова с комичным, сельским акцентом. Они занимались колдовством, носили на шеях уродливые железные кольца и самым неприличным образом позволяли цирюльникам прилюдно брить им волосы на лобке. Не стоит и говорить, что римляне относились к ним с презрением.
При этом они никак не могли забыть, что эти дикари последними среди народов Италии оспаривали власть Рима над полуостровом. Всего в десяти милях от Нолы, у горного ущелья, известного под названием Кавдий, самниты нанесли римлянам самое унизительное в их истории поражение. В 321 г. до Р.Х. целое римское войско было окружено в ущелье и было вынуждено сдаться. Самниты предпочли не убивать своих пленников, а раздели их до рубах и провели под связанным из копий ярмом, наслаждаясь сим сладостным для победителей зрелищем. Унизив своего врага подобным образом, самниты продемонстрировали фатальное непонимание его природы. Римляне терпеть не могли мира, — если только не диктовали сами его условия. Невзирая на все оговоренные и подтвержденные клятвой условия, они скоро нашли способ нарушить договор и снова перешли в нападение. Самнии был покорен. На вершинах далеких холмов возникли колонии, по долинам пролегли дороги, более мирным сделался и сам ландшафт. И век, в котором самниты могли делать вылазки со своих гор, опустошая Кампанью, казался глубокой древностью тем, кто нежился возле плавательных бассейнов Ораты.
Но вдруг, в конце 91 г. до Р.Х., невероятное все-таки произошло. Долго сдерживавшаяся, но не угасавшая вражда вновь вырвалась на свободу. Война вернулась в горы Самния. Долгие годы оккупации горцы тихо вооружались и, наконец, хлынули из своей горной твердыни на равнину, как это делали их предки. Римляне, не ведавшие о собиравшейся над их головами буре, держали в Кампанье лишь минимум сил, которые теперь были застигнуты врасплох. По всему неаполитанскому побережью, только что являвшемуся воплощением лени и покоя, города сдавались мятежникам — как сыплются с яблони спелые яблоки: Суррент, Стабии и Геркуланум.
