Вечером опять вызвали и повели куда-то на седьмой этаж, где ввели в шикарный кабинет. За письменным столом сидел генерал, а на краешке стула — мой следователь. Генерал спросил:
— Зачем Вы заявили такую чушь?
Я ответил:
— Меня просил следователь. Он меня за это булочками угощает.
Русев хотел что-то возразить, но генерал, ударив кулаком по столу, начал при мне его материть, да так искусно, что я просто залюбовался.
Потом меня повели в камеру. Минут через десять вызвали снова и, не выводя из тюрьмы — здание тюрьмы было отделено от следственных помещений комнатой, где заключенный, проходя туда и обратно, расписывался в особой книге, — повезли на лифте куда-то вниз. Там зачитали, что за «провокационные показания на следствии» меня сажают на пять суток в карцер. Карцер представлял собой кабинку 70х60 см с наклонным потолком и маленькой скамеечкой. Выпрямиться было нельзя и все члены от сидения в неудобной позе затекали. Утром и вечером выводили «на оправку», причем вертухаи предупреждал: «Много не пей, раньше срока не выведу».
Не знаю, как бы я перенес пять суток, но на другой день меня вывели, посадили в воронок и повезли. Я решил, что везут в Сухановку. Следователи называли ее «дачей», а официально она именовалась «спецобъект 110». Этот спецобъект пользовался у заключенных дурной славой. Я потом встречал людей, в нем побывавших, и все они выходили оттуда инвалидами.
Кстати, там побывал и упомянутый Ляховский, которого следователь еще на Лубянке заставлял несчетное число раз вставать и садиться. Ляховский в конце концов отказался, сказав:
— Ты мудак, а здесь не урок гимнастики.
За это его перевели в Сухановку и поместили в подвал, до колен заполненный водой. Там он простоял четверо суток и упал с лопнувшими на ногах венами. Из воды его тут же вытащили, откачали, перетянули эластичным бинтом ноги и потащили на допрос.
Симулянт
Я прислушивался к городскому шуму и чувствовал, что пока меня везут по городу. Вскоре воронок остановился и конвоир сказал: «Выходи!». Привезли меня, как потом выяснилось, в институт судебной психиатрии им. Сербского. Что я там говорил профессору Холецкому, не помню, но он решил направить меня на стационарную экспертизу. Вернули меня в камеру, а не в карцер, и через неделю (когда освободилось место) снова повезли в институт Сербского, где я пробыл целый месяц. В этот же день туда поместили только что защитившего кандидатскую диссертацию и получившего работу доцента в Черновицком университете математика А. С. Вольпина, дружба с которым у нас возобновилась после освобождения и продолжается по сей день. Кроме прочих талантов, он обладал феноменальной дальнозоркостью. Это он в конце экспертизы, находясь в кабинете врача, через всю комнату прочитал лежавшее на столе заключение о моей вменяемости. Я тогда был расстроен, так как считал, что психушка лучше лагеря. Впрочем, для меня этот вопрос остается дискуссионным и поныне.
Был с нами в институте и общепризнанный стукач, лектор-международник Зорин. Он «тронулся» на том, что ужасно боялся, как бы какая-нибудь жертва его доносов не отомстила бы ему. Он с хвастовством рассказывал, как изнасилованная им девочка-мусульманка покончила с собой. Может быть, это было и жестоко, но мы его стали доводить анонимными записками типа: «Сегодня ночью Вас задушат полотенцем» или «Не вздумай принимать лекарств — врачи тебя хотят отравить». Это приводило его к истерикам и конфликтам с врачами, что делало жизнь не особенно приятной. Впрочем, что посеял…
Через месяц я, загоревший и окрепший (прогулки здесь были по несколько часов в отличие от получасовой в Лубянском изоляторе) вернулся в свою камеру, где меня прозвали симулянтом.
Как ни странно, но с Русевым у нас отношения стали значительно лучше. Возможно, я польстил ему тем, что заподозрил в нем что-то человеческое. Однажды он меня спросил:
— Небось, в камере меня ругают? Интересно, кто больше? Я ответил:
— Ну, эта тема — запретная для разговоров.
— Почему?
— Да Вы сами, наверное, не уважаете стукачей. Представьте, что следователь Аполонин (его стол стоял в том же кабинете) донесет, что Вы мне рассказали анекдот о сталинской трубке. Вряд ли Вы его не осудили бы за это.
Он что-то промямлил, а потом, как бы невзначай, сказал:
— Вот ты парень, в общем, хороший, мне бы не хотелось, чтобы мой сын попал в такую историю. Сам сюда на карачках приполз! — Очевидно, он имел в виду мой отказ сотрудничать с районным оперативником.
Орать теперь он на меня начинал только для создания видимости работы. Спросит, бывало, какую козу завести на даче. Я рассказываю о козлиных породах. Вдруг слышим шаги по коридору. Он тут же как заорет:
— Так ты будешь… твою мать, давать показания! — шаги утихнут, и он спокойно — Так сколько молока дает волжская порода?
Менее всего Русев походил на театрала, однако, когда я спросил, знаком ли он с системой Станиславского, сказал:
— Да, а что?
— А мне показалось, что Вы, прежде чем начать материть, уходите в себя, перевоплощаетесь.
— Что же поделаешь, если иной раз на вас зла не хватает.
По инерции, оставшейся от института Сербского, я часто хохмил. Однажды Боря Карташев рассказал, что во время допроса ему захотелось по естественным надобностям. Следователь вызвал вертухая и тот повел его в служебную уборную. Борька с восторгом рассказывал о кафельных плитках, туалетном мыле, горячей воде и чистом полотенце. Я приспособился тоже проситься. Там я раздевался до пояса и, не заботясь о времени, мылся теплой водой. Следователю это, наконец, надоело и он, в ответ на очередную просьбу, отказал. Я стал настаивать, на что он бросил; «Ссы в сапог». Я не спеша стал стягивать сапог, предупредив, однако, что он дырявый и все равно в нем ничего не останется. Тогда следователь сказал, — обожди. — и вызвал вертухая.
Уже в октябре Русев спросил, хватает ли мне питания. Я пожал плечами. Он сказал, что может выписать мне больничный паек, где калорий больше, чем в обычном. Я сказал, что обойдусь. Потом старые лагерники меня за это отругали: что удается урвать у администрации — благо. Тем более, после четырех месяцев следствия больничный паек полагался. Правда, следователю давалось право лишить строптивого подследственного этой привилегии, но и милостью с его стороны это не было.
Синяя папка
В конце ноября или начале декабря меня ознакомили с синей папкой дела (на столе обычно лежала и желтая папка, в которой находились агентурные данные). Тут я узнал, что привлекали меня по статье 7/35 — социально опасный. В постановлении на арест было сказано: является сыном репрессированного, ведет подозрительную по шпионажу переписку. Поводом для последнего обвинения послужило письмо к моему армейскому товарищу Лукьяненко, который жил в Карпатах и интересовался итогами августовской сессии ВАСХНИЛ в Москве. Я ему написал свои личные наблюдения в довольно резких тонах. За Лукьяненко в это время велось наблюдение, так как некто Озерова Людмила Васильевна из Львова сообщила в МГБ о том, что он вел с ней антисоветские разговоры.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
