Синяя папка
В конце ноября или начале декабря меня ознакомили с синей папкой дела (на столе обычно лежала и желтая папка, в которой находились агентурные данные). Тут я узнал, что привлекали меня по статье 7/35 — социально опасный. В постановлении на арест было сказано: является сыном репрессированного, ведет подозрительную по шпионажу переписку. Поводом для последнего обвинения послужило письмо к моему армейскому товарищу Лукьяненко, который жил в Карпатах и интересовался итогами августовской сессии ВАСХНИЛ в Москве. Я ему написал свои личные наблюдения в довольно резких тонах. За Лукьяненко в это время велось наблюдение, так как некто Озерова Людмила Васильевна из Львова сообщила в МГБ о том, что он вел с ней антисоветские разговоры.
Узнал я и о том, что по моему делу вызывали трех свидетелей. Неля Шарашина, явно попав под влияние допрашивавшего, заявила, что у меня есть друг, который скрывается под фамилией Лукьяненко, и что «кроме одного сеанса гипноза» она за мной «антисоветской деятельности не замечала». Неля жила в Новосибирске, мы с ней познакомились в альплагере, и по дороге на Алтай я с ней виделся. Двое других были члены конной секции при Тимирязевке — Таня Покровская и Павлик Волощик. У моего персонального стукача Коли Дзюбы сложилось впечатление, что мы с Павликом соперники. Вот следователь и решил обыграть подобное трио… Оба эти свидетеля не дали против меня компрометирующих показаний. Я не знал адреса Павла, так как он, окончив пятый курс, уехал, а Тане написал уже из лагеря письмо, в котором поблагодарил за ее поведение на следствии. Она мне ответила и сообщила, что вышла замуж за клоуна Московского цирка Юрия Никулина. Совсем недавно я во время антракта в цирке заходил к ним в уборную. С Павликом мы тоже встречались после моего освобождения.
К моему удивлению, протокола о гипотенузе и о 29-м февраля в деле не оказалось, зато сильно акцентировалось преподнесение цветов уволенным профессорам. Возможно, это было связано с тем, что данный эпизод — как говорил мой следователь — освещался в зарубежной печати. Я видел только газету, которой он издали помахивал.
Бутырская тюрьма
Вскоре после окончания следствия меня перевезли в Бутырку. Здесь камеры были человек по сорок — сплошные нары справа и слева от прохода. Бросилось в глаза обилие солдатских шинелей. В основном, это были солдаты, солдаты стройбатов. После войны тех, кто побывал в плену или был чем-то скомпрометирован, не демобилизовывали, а переводили в стройбат. Там они всегда «под рукой», и если появлялся повод завести на кого-нибудь дело, того сажали в Бутырку. Дела эти вела военная коллегия, и на допросы их возили в воронках или следователи приезжали в тюрьму.
Возле окна разместились бывший офицер власовской армии и солдат из охраны Кремля. Солдату инкриминировали попытку террора. Дело было так. Во время чистки оружия он спросил у своего лейтенанта, в каком оружии нет ни одного винта (имелся в виду пистолет ТТ), лейтенант не ответил — не знал. Этот солдат его пристыдил — если не знаешь оружия, то и стрелять, небось, не умеешь! Лейтенант разъярился:
— Становись на сто метров раком, я тебе в задницу попаду!
— Да ты и в плакат промахнешься! — А на плакате-то, среди знамен и еще чего-то, было изображение Любимого Вождя.
Лейтенант донес, солдата арестовали, и не будь он защитник Кремля, влепили бы сразу десятку, и будь здоров! А тут — нет. При мне четыре раза возили его на суд и четыре раза возвращали дело на доследование. Судьи явно чувствовали себя неуютно. С одной стороны, МГБ, с другой — на суд каждый раз приезжал комендант Кремля, защищавший и честь своего мундира (как же, у него под началом служил террорист, где же его бдительность!), а также и другие высокие чины. Так я и ушел из камеры, не узнав, чем это дело кончилось. Любопытна динамика мировосприятия этого солдата. Перед судом после допросов он материл Советскую власть, допускающую такие беззакония. После суда, убедившись, что эта же власть в лице коменданта Кремля за него заступается, превозносил ее до небес. Власовец явно верховодил над кремлевцем, и вскоре после очередного суда мнение последнего о советской власти безнадежно падало. Эта пара приняла меня в свою компанию. Мы сообща выписывали ларек и сообща питались.
Еще на Лубянке я выучился у одного из повторников тюремной азбуке — махаться. Во дворе работали уголовники, и я попытался завязать с ними контакт. Затея была безнадежная — они с нами, «фашистами», контактировать не хотели. На этом деле я попался и снова угодил в карцер. На этот раз меня раздели до белья, дали шинельку с отрезанными полами и ввели в камеру 3х6 шагов. К стенке была привинчена койка — три горбыля с железными перекладинами. Днем койка поднималась, и вертухай ключом припирал ее к стене, а ночью она опускалась на цементный столбик сантиметров двадцать в диаметре. На этом-то столбике можно было сидеть днем, но недолго, так как он был холодный и сырой, а шинель была обрезана выше того места, на котором следует сидеть. Вот я и бегал весь день из угла в угол. Помня совет Эптона Синклера, что лучше не есть совсем, чем есть мало, я объявил голодовку. Мое заявление на вертухаев не подействовало, триста граммов хлеба они мне оставляли в камере и я его складывал в углу. Из карцера я вернулся с полутора килограммами хлеба накануне нового 1950 года. Как ни странно, в камере еще не затухли разговоры об амнистии, которую ждали к 70-летию Сталина (21 декабря). Теперь ее ожидали к Новому году. Все время, проведенное в заключении, я слышал разговоры об амнистиях. Возможно, слухи распускало само начальство, чтобы заставить людей лучше работать и не пытаться бежать. В лагере я подобную мысль облек даже в стихотворную форму:
Землекоп копает землюТо лопатой, то киркой,А над ним сидит и дремлетПолусонный часовой.Каменистый грунт попался.Ноют руки, солнце жжет…А на воле сын осталсяИ жена, наверно, ждет.Подошло как будто времяПотихоньку подойти,Часового стукнуть в темя,Бросить кирку и уйти.Оказаться на свободе,Повидать жену, ребят…Хорошо бы!.. Но в народеПро амнистию твердят…Часовой сидит, зевает,Рядом с ним ружье лежит.Он спокоен, ибо знает —Землекоп не убежит.
Видимо, по иронии судьбы, я был одним из немногих, которые никогда не верили в амнистию по 58 статье, и один из немногих, осужденных по этой статье и амнистированных. Я попал под амнистию и в 1972 году, обвиняясь опять же по политической статье. Теперь я могу говорить о своей уникальности.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
