С выражением сожаления на лице, поскольку не заставил кричать преступника от боли и молить о пощаде, мэтр Тортерю опустил свое обагренное кровью орудие пытки и дал стечь крови. Он встряхнул плетку с девятью концами, и я вздрогнул, когда красные капли брызнули мне в лицо. Кровь горбуна, сына дьявола!
Палач топнул ногой, и колесо пыток остановилось с тихим поскрипыванием, при этом истерзанный не сделал ни одного движения. Пытка была позади, бичевание тоже — но не мучения звонаря. Прежде, чем Тортерю покинул позорный столб, он перевернул песочные часы, и начался час для зрителей Квазимодо. Сыпался красный песок, и текла красная кровь.
Ну, это хотя бы означало немного милосердия для Квазимодо — если не от доброго сердца, то согласно букве закона. Оба помощника палача, которые крутили колесо, вымыли плечи звонаря и намазали толстым слоем желтой пасты исполосованную спину. Я мог наблюдать за тем, как раны перестали кровоточить. Прежде чем помощники Тортерю сошли по «приступочке», они накинули странную рубашку на плечи бедному созданию — она была скроена, как риза, но имела столь же яркий желтый цвет, как платья парижский уличных проституток.
Большего сочувствия судьба, видимо, не пожаловала горбуну. Снова поднялся злорадный гам, и громче всех буянил Жеан Фролло. Народ не хотел тратить попусту час, не поизмывавшись вдоволь над беззащитным. Самые изощренные оскорбления посыпались на неподвижную гору мяса и мускулов, затем полетели тухлые яйца, сгнившие фрукты и, наконец, камни. Что не удалось зубам на концах девяти хвостов плетки, смогли, в итоге, сделать бесчисленные укусы ничтожных тварей. Глаз циклопа открылся и метнул гневные молнии в толпу. При других обстоятельствах она бы отступила в страхе назад, но цепи и путы, которые ослабляли впечатление от этих движений, усиливали еще больше трусливое мужество народа.
Горбун снова задергался в своих путах. Тяжелое колесо задумчиво покачнулось, но все же остановилось. Квазимодо ничего не оставалось, как терпеливо сносить ругательства и град мусора и камней, при этом оскорбления вовсе не мешали ему из-за глухоты. Казалось, он снова покорился своей судьбе, время от времени издавая глубокий вздох, который заставлял дрожать груду мяса его несуразного тела.
Спустя продолжительное время полузакрытый глаз неожиданно раскрылся, но вместо гневных, ненавидящих взглядов он был озарен полным надежды светом. На изуродованном лице появилось что-то вроде улыбки, выражение счастья, упования на лучшее. Я повернул голову, чтобы проследить за взглядом одноглазого, и обнаружил одетого в черное всадника, который ехал на муле со стороны моста Нотр-Дам. Подталкиваемый больше любопытством, человек в черном направил своего мула в толпу, которая с почтением расступалась перед ним.
Отец Клод Фролло остановил мула и серьезно встретил счастливый, нежный взгляд звонаря. Вчера Квазимодо защитил на этой площади архидьякона от разъяренной черни, сегодня он ожидал от своего господина расплаты. Но тот грубо подстегнул свое животное и ускакал прочь. Выглядело это, как бегство. Толпа сомкнула за ним ряды, и Клод Фролло исчез среди ближайших домов на улице де ла Таннерьи.
Младший брат Фролло издевался над ним, старший — предал. Лицо Квазимодо окаменело, но глубоко внутри у него, видимо, еще сохранилась искра надежды, не совсем погасшая вера в доброту человека, сострадание и милость. Хныкающим голосом маленького ребенка он просил снова и снова дать «что-нибудь попить».
Для толпы это стало новым поводом для насмешек. Они били его мокрыми тряпками по ушам и ставили или разбивали перед ним пустые кружки. Иногда кружки были полными, но они стояли слишком далеко от позорного столба — пусть привязанный дотянется! Я хотел подобраться ближе к позорному столбу, чтобы подвинуть Квазимодо полную до краев кружку, которую убого одетая бабенка поставила на краю площадки под дикое хихиканье. Удар палкой разбил сосуд перед самым моим носом, и вода смешалась с высохшей кровью на плите из известняка, оставшейся после этой и предыдущий пыток.
— Пить!
Бесконечно долго сочился красный песок.
Когда море людей снова расступилось, я подумал было, что, к счастью, вернулся отец Фролло. Но это была юная женщина с тамбурином в руке, которая шла к позорному столбу в сопровождении белой козочки и поднялась по «приступочке».
— Эсмеральда! — в один голос раздалось над площадью. Толпа отступила перед красотой, перед магией египтянки — или только от удивления? Это было все равно. Цыганка без труда преодолела грубые подмостки, и даже в этом, самом прозаичном движении она была изумительно грациозна.
Страх промелькнул на лице Квазимодо. Появление девушки, по его представлением, могло означать только одно: месть за вчерашнее нападение. Но Эсмеральда пришла не для того, чтобы ударить и высмеивать его. Бесстрашно она склонилась над несчастным, затем отвязала тыквенную флягу от своего пояса, откупорила ее и сунула горлышком в его растрескавшиеся губы.
Ко всеобщему удивлению, Квазимодо не пил. Его глаз со всей нежностью, которую прежде он отдал Клоду Фролло, остановился на египтянке. Возможно, звонарь не испытывал прежде большего счастья. Я отчетливо видел, как появилась огромная слеза и скатилась по морщинам ужасного лица.
Эсмеральда что-то сказала — что именно, я не понял, а горбун — и подавно. Несмотря на это, он был согласен. И потом он пил — долгими жадными глотками, пока тыквенная бутылка не опустела.
Его глаз при этом смотрел на свою благодетельницу, и ее взгляд покоился на нем безо всякого отвращения. Картина была столь трогательной, что настроение черни изменилось. Толпа зааплодировала Эсмеральде. Красота женщины была сильнее, чем страдания калеки.
Судебный пристав в черном снова указал на песочные часы жезлом из черного дерева Последняя красная песчинка лежала на груде своих подруг, представление окончилось. Пока стражники отвязывали звонаря, толпа разбежалась и затерялась в близлежащих улочках. Над любым другим бедолагой зеваки посмеялись бы еще по его дороге домой, но издеваться над Квазимодо они не отважились. Его ужасная выходка прошлым вечером, когда он заступился за Клода Фролло, хорошо засела в памяти у всех. Кто не присутствовал при этом, слышал рассказы других.
Эсмеральда скрылась у меня из виду. Вероятно, ее подхватил поток человеческих тел. Я был одним из последних, задержавшихся на площади, и смотрел отвратительному горбуну вслед. Он ковылял своей странной раскачивающейся походкой к берегу реки и остановился на мосту. Похоже, Квазимодо не намеревался мстить, во всяком случае, не сейчас. Как раненый зверь, он хотел укрыться в своей норе, чтобы зализать раны. Норой был мой новый дом — собор Парижской Богоматери.
Глава 7
«Десятка»
Отвратительный образ избитого в кровь, изнывающего от жажды горбуна исчез лишь тогда, когда я опустился в горячую воду, и благотворный пар окутал баню на улице де ла Пеллтерьи. Остроголовый банщик, которого они величали мэтром Обером, стоял с ведром у чана с углями и поливал пламя водой, в которой держал резко, но приятно пахнущую траву. Белые клубы пара подымались, как туман, который по утрам висит над Сеной. В ушате рядом сидел музыкант и извлекал из своего инструмента приятную мелодию. Девушка, которая его мыла, подпевала звонким, чистым голосом — как сирена, которая завлекает в туман своим смертельно красивым призывным пением.
Щедрый аванс отца Клода вернул мне возможность запастись новым платьем и другими необходимыми вещами. Однако я не хотел возвращаться в новое состояние, предварительно не смыв грязь и запах нищего — и кровь Квазимодо, которой меня забрызгал мэтр Тортерю. Кроме того, мое щетинистое лицо нуждалось в бритье, а урчащий желудок заслужил хорошую трапезу.
Меня обслуживала девушка по имени Туанетта — крепкая молодая штучка с формами, где нужно. Из-за воды и горячего пара она была одета только в легкую рубашку без рукавов. Когда она наклонялась ко мне, чтобы долить горячую воду, ее розовая грудь грозила выпасть ко мне из ткани, как спелые фрукты.
С удовольствием я позволил ей намылить себя толстым куском душистого ромашкового мыла и, наконец, натереть щеткой и веником. С той самой ночи, когда мэтр Фрондо бессердечно прогнал меня из объятий прелестной Антуанетты, ни одна женщина не доставляла мне такого удовольствия, от которого опрометчиво отказываются святые братья в монастырях. Сожаление охватило меня, когда Туанетта прекратила мытье, чтобы подстричь мне волосы и бороду.
— Какие у вас будут еще пожелания, мессир? — пропела она, пока вытирала о влажную тряпку бритву. — Если кровь давит вам чересчур сильно в венах, мэтр Обер поставит вам банки, — она взглядом указала на банщика.
— Мне давит только воздух в пустом желудке. Хорошая трапеза с отменным вином была бы кстати. Может, ты согласишься составить мне кампанию?
