Йорг Кастнер
В тени Нотр-Дама
Посвящается Виктору Гюго и Вольтеру Скотту мастерам…
И моей жене Коринне — в благодарность за Гернси и Париж.
Зачем вам нужны священники, если среди вас есть художники?
Виктор Гюго«Виктор Гюго, должно быть, очень разозлился на Бога, когда написал «Собор Парижской Богоматери».
Шарль Аогтон«Кто делает грех, тот от диавола, потому что сначала диавол согрешил».
Первое соборное послание Св. Апостола Иоанна БогословаКраткое предисловие
Виктор Гюго вызвал восхищение своим романом «Собор Парижской Богоматери» (в немецком переводе — «Звонарь собора Парижской Богоматери») у многих поколений читателей, а позже — и кинозрителей. Но тут же толпы литературоведов и историков принялись указывать на многочисленные мелкие ошибки и нелепости в книге. Если подсчитать все несоответствия, то их наберется порядочно. Поэтому и возникает подозрение, что Гюго намеренно изменил историю о танцовщице Эсмеральде, архидьяконе Клоде Фролло и горбатом звонаре Квазимодо, умолчав правду о тех, кому дал бессмертие.
Рукописи средневекового писаря Армана Сове из Сабле, найденные спустя долгие годы после смерти Гюго в его доме на острове Гернси, без сомнения послужили основой для романа Гюго. Они обосновывают эти подозрения и тут же раскрывают страшную тайну, которую Гюго так и не осмелился сделать всеобщим достоянием. Сейчас рассказ Армана Сове впервые будет опубликован, будет рассказана подлинная история Квазимодо, Фролло и Эсмеральды. Первый свет утренней зари рассеет тень от собора Парижской Богоматери…
КНИГА ПЕРВАЯ
Глава 1
Монах-призрак
Она умрет, и я не могу этому помешать. Большая черная птица, посланник смерти, уже покинула свое горное гнездо на Лунной горе и теперь в пути, чтобы раскрыть свои могучие крылья над ней. Она догадывается об этом уже давно. А теперь, когда рок приближается к древним стенам собора Парижской Богоматери, и я чувствую это. Ее решение — остаться и встретить опасность лицом к лицу — незыблемо, и я прочно связал свою судьбу с ее судьбой. Но я ничего не могу больше сделать, кроме как ждать тех, которым суждено ее спасти и принести ей же смерть. Черная птица прилетит. Я знаю это — не разумом, а глубиной моего отчаявшегося сердца.
Темная ночь, вечный союзник птицы смерти, опустилась над Парижем, и дома вокруг собора превратились теперь в призрачные создания, в притаившихся на корточках хищников, готовых к прыжку. Сена стала огромной змеей и обвилась вокруг острова подобно загадочному оуроборосу[1] , преграждая всякий путь к бегству. Все сговорились, чтобы украсть ее молодую жизнь.
Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, я прошел в мою келью в Северной башне, зажег лампу на столе, достал бумагу, чернильницу и перья и теперь начинаю записывать мою историю, которая в то же время и ее история. Не знаю, сумею ли я закончить свои записи, прочтут ли их когда-нибудь. Не слышу ли я уже приглушенного грохота, топота нескольких тысяч ног тех, кто пришел со Двора чудес и провозгласил себя исполнителями рока, сами того не подозревая, что выполняют волю Сатаны? Возможно, я все-таки дойду до конца, и мое повествование станет предостережением для людей, чтобы они не примеряли на себя роль Бога, в которой они освободят необузданную, разрушительную мощь. Мощь, которая сильнее, чем любой человек.
Место, в котором я пишу эти строки, собор Парижской Богоматери, только кажется мирным приютом для осмысления и внутреннего уединения. Где-то в его бесконечных комнатах и углах, его часовнях и башнях Богоматерь скрывает тайну, чье разглашение решит судьбу человечества. И я проклинаю того, кто избрал именно меня для открытия этого секрета.
Не подглядывают ли за мной мрачные существа Собора — горбатое чудовище и его строгий учитель? Они тоже пытаются проникнуть в тайну собора Парижской Богоматери. Удастся ли это им или мне — я не знаю. Для меня очевидно лишь одно: моя судьба решиться здесь, на этом месте, в этом городе.
Но я забегаю вперед, лучше начать с начала, вернуться на полгода назад, в ту зиму, когда я, полный надежд, приехал в Париж. Я не подозревал, что неизвестная сила сделала меня мячиком в своей игре, пешкой на необозримой шахматной доске, чьи поля — это запутанные улочки Парижа. Путь, который привел меня к собору, был давно предначертан чужой рукой. Если бы я знал об этом, я бы тут же развернулся и не дал бы вовлечь себя в игру между жизнью и смертью, за небесное счастье или вечное проклятие… Слишком поздно…
Я хотел начать в Париже новую жизнь и жадно окунулся в шумное веселье большого города, когда прошел через ворота Сен-Мишель за два дня до Рождества. Я ничуть не ожидал, что уже скоро буду думать о том, чтобы покончить с собой, что стану разыскиваемым убийцей, что мрачное существо — монах-призрак — подкарауливает меня…
В темную, облачную ночь на 6 января 1483 года от рождества Христова я проклял этого беса Иоганна Гуттенберга вместе с его пачкающим черной краской печатным прессом. Я решил умереть. Только смерть, как я думал тогда, могла избавить меня от удушающих тисков проклятого цеха печатников с их чудовищными дьявольскими машинами. Казалось, весь Париж находился во власти их беспощадных рук, город сжат грязными, вымазанными маслом пальцами. Вдруг неплотные грозовые тучи еще больше затемняли ночное небо, а черные небесные демоны, посланники нового мрачного времени, которое однажды назовут по имени этого немца, Гутенберга?[2] Меня охватил ужас при этой мысли, а взгляд блуждал по хитросплетению крыш, башен и зубцов стен Парижа — и терялся в бескрайней тьме.
Хуже, чем страх перед новым, неизвестным, и смущение перед лицом того, что принесли на белый свет ученики Гутенберга, был только грубый кулак, который сжался в моем желудке, намотал на себя мои кишки — и довел до моего сознания, что кум Голод вознамерился уничтожить мое решение добровольно уйти из этой никчемной жизни. У меня не было даже сухой, заплесневелой крошечки хлеба в желудке и ни соля в кошельке, чтобы выбраться из своего крайне незавидного положения. Если быть честным до конца, у меня и кошелька-то больше не было. Обшитый дорогой парчой кожаный мешочек, воспоминания о лучших днях, послужил платой у скаредного ростовщика на Понт-о-Шанж[3] за кружку анисового вина, каравай хлеба и добрый кусок бри[4]. Два дня прошло с тех пор, и от яств остались только вкусные воспоминания.
Я вертелся волчком, как пораженный пляской святого Витта, не находя ни помощи, ни даже хотя бы малейшей надежды. Мрачным и пустынным мне показался остров посреди Сены, омываемый неутомимыми водами большого потока. Колокол напротив Сорбонны[5] уже давно пробил к Angelus[6], призвав к ночному покою. Шорохи из лачуг ремесленников стихли, как и голоса разодетых в лиловые полукафтанья гордо расхаживающих глашатаев, оповестивших о праздниках завтрашнего дня. В честь Каспара, Мельхиора и Бальтазара перед часовней Арнольда де Брак будет высажено майское деревце, во Дворце правосудия будет представлена мистерия молодого поэта Пьера Гренгуара, а на Гревской площади — зажжены потешные огни.
Проклятая Гревская площадь! Она лежала на правом берегу реки невдалеке от меня, и была ничем иным, как огромным темным пятном во всепоглощающей черноте. Они собираются завтра там праздновать День Трех волхвов и праздник дураков — с фейерверком. Мне было все равно, я бы с удовольствием не знал об этом и шагу бы не ступил на эту площадь позора. «Приходи рано утром на Гревскую площадь, — посоветовали они мне, — и пара честно заработанных солей тебе обеспечена. Ха-ха!»
На трескучем утреннем холоде я ноги сносил до ушей, так и не получив никакой работы. Слишком много других, которые мерзли вместе со мной, хотели того же самого. «Никакого опыта», — высокомерно отвергали меня строители. Слишком у меня изнеженные руки, и подходят они скорее для шитья и вязания, как шутили хозяева барж и возчики. А работать писарем, по своей исконной профессии, как выяснилось, стало совершенно невозможно. Дьявольское изобретение Гутенберга оставило без работы многих писарей в Париже, и они, объединившись, не давали ни одному чужаку перейти им дорогу. «Возвращайся обратно в Сабле», — сказали они. Но вот уж этого я никак не мог сделать.
В моем родном городе со мной произошло несчастье незадолго до Рождества. Мой покровитель, многоуважаемый адвокат Донатьен фрондо, вернулся слишком рано домой из поездки по делам в другой город и нашел меня в единственном месте в своем доме, где, по его мнению, мне нечего было искать. Но кто будет меня корить?! Бойкие взгляды и свежие округлые формы его чересчур молодой и слишком красивой супруги Антуанетты завлекли меня в ее большую, теплую кровать…
