Иван Буркин НАВСТРЕЧУ ВРЕМЕНИ
1.
В бокале розовом цветет вино.
Еще один спектакль любви разыгран.
Улыбки девушек опять идут в кино,
И в цирке вновь целуют губы тиграм.
Еще один рассказан анекдот,
Но в нем, как в супе, что-то мало соли.
Еще один прошел мохнатый год
И наступил всем больно на мозоли.
Еще одна заплакала деталь,
И выплыла со дна еще подробность.
Разбилось чье-то сердце, как хрусталь,
И дух взлетел в заоблачную область.
Последняя шумиха улеглась.
Еще раз солнце улыбнулось рикошетом.
В открытую, легко на всех углах
Прохожих ловят хищные газеты.
В них распинаются владельцы ловких рук,
Торговцы мехом или черным смехом
И серия изысканных старух,
Стареющих с деньгами и с успехом.
И эта ночь, как черный черновик
Чего-то черного, идет, гремя, как панцирь,
И, еле сдерживая грозный крик,
Звезда в нас тычет с неба пальцем.
2.
Насытился я потолками,
Дверям свою молодость отдал.
Меня и в перчатки толкали,
И звали к державинским одам.
Как дерево, рос в пятилетки,
Качал, как и все , головою,
Торчал в разных книжках, как в клетках,
И вылетел к рифмам на волю.
Но Пушкин, заметно веселый,
Шутил, улыбался стихами,
И я слушал арфу Эола,
Знакомился с Вакхом в стакане.
Как в шашки, играл я и в шашни,
Бывал на Неве и на Волге.
Встречался случайно со счастьем,
Но жаль: лишь весьма ненадолго.
Чуждался я блата и барства,
Легко расставался с вещами,
И, в общем, не зря ошибался:
Ошибки мне путь освещали.
Потом всё рассыпалось прахом.
Потом в географии рылся.
С надеждой и тоже со страхом
В далекой стране растворился.
3.
Люблю я улицы с толпою пестрой,
Расцвет одежд, разлив широкий лиц.
Смотрю: что ни лицо, то новый остров
Или страна, в которой нет границ.
Улыбки в шляпах. Галстуки, как змеи.
Пылают платья, в клетках пиджаки.
Как змеи, галстуки смеяться не умеют,
А платья — плакать. В черном чудаки,
А в сером полнятся валютой бизнесмены.
У денег гаснет почему-то цвет.
Зато цветут интриги и измена,
Но этим полнится весь белый свет.
Кто смотрит вдаль, кто прячет свои взгляды,
Дорожки лысин и набор морщин.
Взошла на женщин, как заря, помада,
Сошла зато забота на мужчин.
Где платья полнятся, там бороды созрели,
Где нет бород, там выше каблуки.
Кто при деньгах, а кто без них при деле
И несмотря на... или вопреки.
Люблю я улицы. В них жизнь течет куда-то
Рекой широкой, шумно, на виду.
Я ручеек. Я тоже соглядатай.
И я навстречу времени иду.
4.
Не ласковы со мной ни Гегель, ни Спиноза,
И посмеялся бы, наверно, Архимед.
Как тяжела бывает все же ноша
Имен, украсивших наш белый свет.
Как лестницы, ведут меня страницы
Куда-то вверх, потом опять в подвал.
Порою кажется, что книгам тоже снится,
Что вот из книги кто-то меня звал.
Попробуй плакать в книжной атмосфере.
И книги ходят по миру с сумой.
С каких-то пор ни в чем я не уверен —
Я книгой стал, иль книга стала мной?
ЖИВАЯ ВОДА ПАМЯТИ
"В этот день Люба проснулась очень рано. Какая-то тревога прервала сон. Она поднялась с постели и распахнула окно в сад. В комнату ворвался ветер, насыщенный ароматами цветущих яблонь, развеял остатки сна.
"Что это? Я же не сплю..."— Люба увидела, как лошади обгладывают белый первоцвет молодых деревьев. "Скорее туда! Спасать яблони!" Она схватила махровое полотенце и выпрыгнула через окно в сад, стала отгонять лошадей от яблонь.
Молодой солдат-охранник крикнул ей что-то угрожающее. Завязалась неравная борьба, у солдата оторвался погон. Охваченный злобой, он повалил девушку на землю и стал избивать нагайкой. На белой ткани ночной сорочки проступили кровавые полосы.
Взглянув на полуобнаженную красивую панянку, охваченный похотью солдат навалился на Любу.
Второй охранник, пожилой жолнеж, лежал невдалеке в приятной полудрёме; крик Любы пробудил его. Он встал, разглядел ситуацию и закричал: "Стасю! Схаменись, дурень!" Быстро устремился он навстречу появившейся Елизавете Степановне, однако та опередила его.
Взглянув на избитую дочь, побагровевшая от охватившего ее гнева, она схватила обезумевшего насильника за одежду и, подняв на уровень своих плеч, отбросила в сторону. Тот упал, ударившись затылком о землю, отупело оглядывался, пытался сообразить, что с ним произошло.
Елизавета Степановна бросилась было вслед за поверженным насильником, но пожилой солдат остановил ее, схватил за руку:
— Пани! Швыдко ховай панянку!
Разгоряченную мать остановила не только сила этого солдата, в его глазах она увидела сочувствие... гнев ее угас.
Вместе с появившейся старшей дочерью Катей они унесли Любу в дом".
"Провинциальная повесть" Александра Степановича ЛЬВОВСКОГО с иллюстрациями художника Геннадия ЖИВОТОВА готовится к выходу в одном из московских издательств. Автор пишет о себе: "Родился в Киеве в 1911 году. Прошагал ХХ век и заглянул в ХХI. Я был очевидцем бешеных лет Гражданской войны в украинской провинции, на моих глазах чередой менялись власти "своих" и зарубежных оккупантов". Именно то далекое время почти столетней давности, пережитое совсем еще юным автором, в том числе встреча с батькой Махно, вновь оживает на страницах "Провинциальной повести". В России надо долго жить...
В.В.
РАБЫ БОЖИИ
Вот и еще одному автору “Дня литературы”, прекрасному русскому поэту Олегу ШЕСТИНСКОМУ — 70 лет! Публикуя рассказ юбиляра, от всего сердца желаем ему еще долгих и творческих лет — на радость всем любителям отечественной литературы.
Учительница русского языка, Клавдия Николаевна проживала в городе красивом и старинном.
По воскресеньям она посещала храм на высокой горе, подгадав, когда схлынут прихожане, чтобы никто не мешал ее сосредоточенности.
Клавдия Николаевна уединялась в левом пределе храма перед иконой Казанской Божией Матери и застывала. Богоматерь нежно склонялась к своему Сыну. Мнилось Клавдии Николаевне,— Богоматерь на нее устремляет взор с неким вопрошением. Подчиняясь Ее взору, учительница не столько молилась, сколько изливала свою печаль, а проще — житейские сетования. Спохватывалась: нет ли кощунства в заземленном речении перед Богородицей? Но твердо Клавдия Николаевна направляла себя:
"Какое же кощунство? Кому ж, как не Богородице, выложить затаенное?"
Вышептывала:
"...Четвертый месяц зарплату хоронят. Не будь бабушкиной пенсии — окочурилась бы. Грешна я: позавидовала ученику, сынку торговца, когда он на переменке булку с черной икрой жевал. Достойно ли наставнице школьнику завидовать? Не пересилила себя и тошно сделалось мне от своей никчемности. Подбивают сослуживцы на голодовку — рискну я. Очерствевших чиновников не прошибу, но хоть сама осознаю: не колобашка я деревянная...
Я к Тебе во храм с кошелкой прибрела. Не от небрежения. Не осуждай меня. Оттого, что после, из храма, тронусь на базар, притулившийся у вокзала. Там съестное весомо дешевле против магазинного. Почему дешевле? Не ведаю. Не Ты ли умилосердствовала лавочников? Они приезжие с юга, мусульмане, но к нам, обескураженным русским, сочувственны, знать..."
