– Свяжу, конечно.
Я протянула ей пакетики, но девушка их не взяла.
– Нет, – заявила она. – Мамочка говорит, что пакетик можно брать, только когда заплатишь. Она сама так говорит.
Я разозлилась. У Мамочки действительно имелся свод мудреных правил, как и за что платить: до, после, свернуть бумажку в трубочку, оставить так. Бредятина.
– Я делаю все немного по-другому, чем Мамочка, понятно?
Эмили в ужасе уставилась в пол. Я сжалилась над бедняжкой и сказала:
– Не сильно по-другому, только чуточку. По-моему, так даже лучше. – И снова протянула ей пакеты.
На этот раз она их взяла.
– Конечно же, тебе виднее. Сколько я должна?
– Так, дай подумать. За торт – мне надо посчитать. Два коржа? В следующий раз скажу. Все остальное – как всегда. Оставь на камине сколько можешь.
Она повеселела. Потом показывает мне большой палец и говорит:
– У меня еще одна маленькая просьба. Так бы хотелось убрать ее до свадьбы.
Вот стервозина, подумала я. Ну сколько можно! И чуть было не сказала, что я не удаляю бородавки, но ведь она как пить дать возразила бы, что Мамочка этим занимается.
– Ты принесла фасолинку?
– А как же! – с гордостью воскликнула девушка и вытащила из кармана стручок обыкновенной фасоли.
Я внутренне задрожала, но виду не подала.
– Поднеси палец к свету.
Она согнула палец, а я коснулась бородавки указательным пальцем и, не отрывая его, сосчитала до трех; потом взяла стручок фасоли и подержала указательный палец теперь уже на нем, считая до трех; затем вынесла фасолинку на улицу, похоронила ее и приказала ей погибнуть вместе с бородавкой. Эмили тоже вышла и очень скоро, не без моих стараний, оказалась за калиткой. Я обещала ей, что вышью оберег – магический пакетик с травами, который защищает малыша в утробе. По-моему, она обрадовалась, во всяком случае снова нервно затараторила, хотя меня уже занимали совсем другие мысли. Я думала о торте. Без посторонней помощи мне не обойтись. Вернувшись в дом, я первым делом посмотрела, что на каминной полке.
Эмили оставила двухшиллинговую монету. Вздохнув, я кинула ее в банку из-под чая.
Мне понравилось, как у Джудит звенел дверной звонок: первая нотка замерла, а пауза перед следующей тянулась целую вечность. За дверью работал пылесос, поэтому я позвонила еще раз. В конце концов Джудит открыла. При виде меня глаза у нее загорелись, и я обрадовалась. Входная дверь вела в гостиную, в которой работал телевизор.
Джудит взяла мое пальто. Она жила одна. Я поразилась, какая у нее чистота. Она угостила меня чаем с печеньем гарибальди. Оно так выглядит, как будто в него насовали дохлых мух, и мне всегда становится немножко дурно, когда рядом его кто-то ест.
– Мне надо закончить уборку, – сказала Джудит и, включив пылесос, принялась елозить по ковру, на котором, клянусь, не было ни одной соринки.
Но я не возражала. Я присела. Поскольку сами мы жили без телевизора, меня он буквально гипнотизировал. За шумом пылесоса я пыталась разобраться, что происходит. Показывали фильм про больницу. Больница выглядела так же безупречно, как жилище Джудит, в отличие от той, где лежала Мамочка.
В конце концов, несколько раз проплыв передо мной с исступленной сосредоточенностью, Джудит выключила пылесос. Свернула шланг и сказала:
– Уильям считает, тебе не следовало отправлять ее в больницу.
– А что мне оставалось делать?
– Он думает, что ей оттуда уже не выйти.
– Откуда ему знать? – отрезала я.
Она убрала пылесос в шкаф и села рядом. Мы молча смотрели телевизор. Медсестра была влюблена в доктора. Стояла такая тишина, что слышно было, как мы моргаем. Потом я вдруг сказала – как будто между делом, – что нас собираются выселить из дома. Джудит резко повернулась ко мне. Я рассказала про задолженность по аренде.
– Что ж, – после паузы произнесла она. – Придется тебе жить, как мы. Работать. Всем одиноким женщинам непросто в этом мире.
Тут она с треском разломила гарибальди и с такой решительностью обмакнула располовиненное печенье, начиненное дохлыми мухами, в чай, что расплескала его. А я тогда подумала: м-да, Джудит, руки так и чешутся надавать тебе по щекам (когда-нибудь ты точно схлопочешь).
– Но я и так работаю. Я много всего делаю. Стираю, шью, пеку.
– Ты скоро обнаружишь, что этого недостаточно, – произнесла Джудит. – А пока надо придумать, как тебе помочь.
Я поплотнее сжала губы и снова уткнулась в экран. Мне совершенно не хотелось, чтобы Джудит меня опекала.
– К тому же, – сообщила я, – мне заказали свадебный торт. С этого тоже немножко заработается, не бог весть сколько, конечно: они бедные люди.
– Еще бы, – вставила Джудит, – были б не бедные, пошли бы в кондитерскую.
– Не знаю, удастся ли к этому времени вылечить Мамочку…
– Торт свадебный, говоришь? – прервала меня Джудит. – Ты вообще соображаешь, что делаешь?
– Придется справиться самой. Все-таки деньги какие-никакие. Просто хочется, чтобы он получился такой же, как у Мамочки.
– Похвально. Но стоит ли экспериментировать на чужом свадебном торте? Это же немыслимая ответственность! Хотя ты, наверное, много раз видела, как она его печет.
– Да, видела, – проронила я. – Но тут вся соль не в том, что видишь. А в том, что нашептываешь.
Все просто. Слишком просто. Джудит молчала. Потом она сказала:
– Как жаль, что ничего не записано. Умрет человек, и все, кранты. Надо бы записать, а?
Не знаю почему, но я вдруг услышала, как невольно проговариваю Мамочкины слова: «Что не записано, того не отнять». Я рассказала ей о дядечке из Кембриджа, Беннете, как он приперся к нам, весь расфуфыренный.
– Да ты что?! – воскликнула Джудит. – И что же вы ему сказали?
– Послали куда подальше.
Джудит вернулась к рассуждениям на тему, что все необходимо записать, и я ей не мешала. Тем временем история с сестрой и доктором достигла кульминации, и разговор прервался. Я была только «за». Телевизор – такая штука: смотришь, и голова становится пустой. На фоне всех переживаний последних дней мне это было очень кстати. Потом показывали новости; в одном из репортажей рассказывали о ракетах «Джемини» и о выходе космонавта в открытый космос.
– Вот чем я хотела бы заниматься, – заявила я.
– Чем? – изумилась Джудит.
По окончании новостей мы посмотрели эпизод другого сериала, «За гранью возможного»[2]. Некрупные растения, похожие на кустики шалфея, но с другой планеты, прыгали людям на лицо. Как именно они прыгали, не уточнялось: оставалось додумывать самим. Но только люди эти потом менялись, хотя никто об этом даже не подозревал.
Ужасно интересно.
10
Следующий день запомнился мне жутким, грохочущим по черепице ливнем и визитом Артура Макканна. Жалящий ледяными струями, насквозь пронизывающий дождь хлестал так сильно, что просачивался под шифер и стекал в угол комнаты. Пришлось подставить миску.
– Осока, впусти, – услышала я жалобный крик, – меня тут убивают!
Я мигом отворила. Захлопнув дверь, он привалился к ней спиной и с чувством выдохнул, как будто спасся от разъяренного быка. Он снял фуражку и вытер мокрый лоб. Веснушки на его лице перемешались с каплями дождя, и он стал похож на речную форель.
– Иди к огню, – сказала я.
Артур стряхнул с непромокаемой накидки капли, и несколько дождинок попали на меня. Потом он встал спиной к камину. От него повалил пар, лицо побагровело. Взяв у него отяжелевшую фуражку, я спросила:
– Надеюсь, ты не на своем треклятом мотоцикле прикатил?
– Пешком пришел.
– Зачем? Неужто лорду Стоуксу недостаточно большого теплого особняка и так не терпится прибрать к рукам нашу дырявую развалюху?
– Осока, лорд Стоукс давно в маразме. Это Норфолкскому Угрю вы не даете покоя.
Так называли управляющего поместьем Винаблза, скользкого мерзкого типа с нежным цветом лица и пухлыми розовыми щечками. Так вот кто наблюдал за нами со ступенек «Белла», когда избили Мамочку.
– Какая разница, кому охота нас выдворить.
– Мне жаль, – промолвил Артур, – я бы хотел помочь тебе, но как?
Я посмотрела на него с надеждой; он тоже не отрываясь глядел на меня, окутанный клубами пара, поднимавшегося от плаща. Потом надежда умерла. Пускай он даже там работает, но что он может? Нас отвлекли со звоном падающие в миску капли.
– Не крыша, а решето, – вздохнула я.
– Когда дождь поутихнет, я залезу и починю.
– Это перед тем, как вышвырнуть меня отсюда? К чему такие хлопоты?
Конечно, я понимала к чему.
– А? Что? – переспросил он, словно не расслышав.
Артур засунул палец в ухо и покрутил, делая вид, что прочищает ушной канал. Подошел к месту протечки, задрал голову и присмотрелся.
– Осока, тебе бы парня, чтоб занимался всем этим.
– Парни слишком много жрут, – отрезала я.
Покосившись на меня, он продолжал осматривать крышу.
– Я думаю, может, удастся выторговать для тебя еще парочку недель. Небольшую отсрочку.
