И лавочник тут же убрал бутыль. Затем дон Аполинар добавил:
— Итак, ты пойдешь, Селсо?
— Страшно, очень страшно, — ответил Селсо, делая вид, что обороняется от натиска дона Аполинара. Но на самом деле он умело вел на него наступление. — Дорога больно дальняя.
— Знаешь, Селсо, что я тебе скажу: я буду тебе платить по три реала в день. Три реала, понимаешь? Тридцать семь сентаво в день!
— А еда, хозяин, где я возьму еду?
— Ну, еду тебе, разумеется, придется купить заранее.
— И это все из тех же трех реалов, мой добрый патронсито?
— Да у тебя на все про все уйдет не больше полуреала в день, а то и один кинто.
— Но тогда, значит, я все же не заработаю в день трех реалов, как вы мне посулили, патронсито.
Селсо говорил все вежливей, смиренней и покорней. Казалось, он едва понимает, о чем идет речь. Можно было подумать, что индеец безнадежно глуп и так подобострастен, что ни один даже самый ревностный начальник полиции не мог бы уличить его в непослушании. И никто, даже самый бывалый вербовщик, не понял бы, что не ладино играет индейцем, а индеец играет ладино. Ни дон Аполинар, ни лавочник, которые считали себя столь важными персонами, не замечали и даже не подозревали, что они — игрушки в руках индейца, и от этого игра становилась для Селсо особенно увлекательной. Чем более угодливым и подобострастным прикидывался Селсо, тем более значительными они себе казались и тем более утрачивали бдительность при переговорах. У него должны остаться три реала в день чистыми — Селсо вдруг заговорил об этом с такой определенностью, что, казалось, уже невозможно заставить его тратить из этой суммы деньги на еду.
— Хорошо! Вот тебе мое последнее слово, Селсо. Я буду тебе платить по четыре реала в день, — сказал дон Аполинар тоном, означавшим, что сделка состоялась.
— Но, сеньор, дорогой мой патронсито, мой добрый хозяин, с вашего разрешения, вы только извините меня за мои слова, да разве я смогу проделать этот путь за две недели? Так быстро и лошадь не доскачет.
Селсо говорил плаксивым голосом, желая подчеркнуть, что тут виноваты не он и не лошадь, а дорога.
Дон Аполинар, уже утомленный затянувшимся торгом, не очень прислушивался к словам Селсо. Но тут он вспомнил, что еще полчаса назад речь шла о сорока днях пути — двадцать туда и двадцать обратно — и что если ему придется послать верхового, а быть может, даже двух, то отправка письма обойдется невероятно дорого. По сравнению с этими расходами цена, запрошенная индейцем, показалась ему такой скромной, что он почувствовал прилив щедрости. А к этому благородному чувству тотчас примешалось и деловое соображение: если он щедро вознаградит Селсо, у индейца будет хорошее настроение. А хорошее настроение во время такого путешествия — вещь немаловажная, оно не даст нарочному пасть духом, повернуть назад, отдать письмо и отказаться от заработка, как бы велик он ни был.
— Что говорить, Селсо, путь длинный, это верно, — сказал дон Аполинар. — Я сделаю для тебя все, что смогу. Я заплачу тебе за тридцать пять дней из расчета четыре реала в день. Если доставишь письмо на монтерию за две недели, получишь еще восемь реалов в награду. Я напишу об этом в специальном письме к сеньору управляющему монтерии дону Эдуардо. Письмо отдашь ему в руки.
Дон Аполинар на минуту умолк. Он вдруг сообразил, что ему придется уплатить Селсо сумму, в два раза большую, чем он предполагал вначале. И ему тут же захотелось вернуть себе хоть некоторую ее часть. Он не мог уже предложить Селсо меньше, потому что такая попытка наверняка привела бы к расторжению сделки. Он решил действовать иным путем: увеличить работу, возложенную на Селсо. Таким образом, нарушенный было баланс снова придет в равновесие и дон Аполинар сможет считать, что день этот не пропал для него даром.
Не успел он упомянуть имя дона Эдуардо, как вспомнил, что тот просил его прислать хинин.
— Разумеется, тебе надо доставить в монтерию не только письмо, — сказал дон Аполинар безразличным тоном, словно все время разговор шел не об одном письме, но и о поклаже.
Письмо это, точнее — пакет с документами был толстый и тяжелый. Для человека, который отправляется в такой путь пешком и которому придется взбираться на высокие скалы, переплывать реки, пробираться через болота, прорубать себе дорогу в зарослях джунглей, этот пакет представлял немалый груз. А ведь, кроме того, надо было тащить на себе еду дней на десять, одеяло, циновку и противомоскитную сетку. Письмо, весившее утром семьсот граммов, к двум часам пополудни под тропическим солнцем весит уже в десять раз больше, и изнемогающему от жажды путнику, бредущему по раскаленному песку, кажется, что у него за спиной в сетке лишних семь килограммов. Когда же ему придется взбираться по отвесной скале, письмо уподобится пудовой гире. Солдат, которому приходилось шагать по дорогам Центральной Европы с полной боевой выкладкой, по опыту знает, сколько весит пара ботинок в жаркий августовский полдень и насколько легче идти, если выбросить из вещевого мешка эти ботинки.
— Нет, конечно, тебе предстоит доставить не только письмо. Ты это и сам понимаешь, Селсо. Разве я стал бы снаряжать нарочного ради одного письма?
Роли переменились — теперь уже опять дон Аполинар играл Селсо.
— Письмо вообще ничего не весит, тут и говорить не о чем, — продолжал дон Аполинар. — Ты захватишь с собой еще один пакетик, сейчас я тебе его дам. Подожди меня здесь, я сбегаю в аптеку, это рядом. Хотя погоди… пожалуй, тебе лучше пойти со мной… Да нет, не бери своего мешка, оставь его в лавке, дон Педро за ним присмотрит. Да и вообще, здесь никто ничего не крадет.
Дон Аполинар пошел в аптеку и купил пять килограммов хины и тысячу желатиновых облаток. Аптекарь тщательно завернул все это в бумагу, уверяя, что она почти водонепроницаема, и уложил пакет в ящик. Но, так как подходящего ящика у аптекаря под рукой не оказалось, он взял ящик значительно большего размера и сказал дону Аполинару, чтобы его успокоить:
— Больше ли ящик на полметра, меньше ли, тяжелее или легче на десять килограммов, для чамулы это значения не имеет — он не почувствует разницы.
Между тем из-за лишних пяти килограммов нарочный, переплывая разлившуюся от тропических ливней реку, может оказаться не в силах бороться с течением и утонет. Но ведь груз придется тащить не аптекарю, а идти через джунгли он вообще отказался бы наотрез, даже если бы ему предложили пятьдесят песо в день. И в самом деле, зачем ему идти? Люди, которым нужны лекарства, сами придут к нему. У него и так дел по горло: день-деньской суетится он в своей аптеке, изготовляя лекарства по рецептам, которые, как правило, едва в силах разобрать.
Дон Аполинар и Селсо возвратились в лавку.
Облокотившись о прилавок, дон Аполинар написал второе письмо дону Эдуарду, чтобы сообщить, что посылает ему через Селсо пакет с документами и пять килограммов хины. Затем дон Аполинар подсчитал, сколько дон Эдуардо должен уплатить Селсо при окончательном расчете.
Взяв старое письмо, дон Аполинар завернул его вместе с новым в бумагу, аккуратно перевязал пакет бечевкой и передал его Селсо.
— Мне безразлично, где ты спрячешь пакет — на груди или еще где… Скажу только: не дай тебе бог его потерять или забыть! Если у тебя украдут пакет, если он размокнет или утонет в реке — короче, если он пропадет, я упеку тебя на двадцать лет в тюрьму, а там генерал тебя, вероятно, расстреляет или повесит. Не знаю точно, что именно он с тобой сделает, — может, и голову отрубит. А вот если ты благополучно вручишь пакет дону Эдуардо, он с тобой рассчитается сполна — ты получишь еще двенадцать песо пятьдесят сентаво. А доставишь пакет за две недели — он даст тебе в награду еще песо.
Селсо взял пакет и небрежно, словно старую газету, сунул его в карман на груди.
Дон Аполинар ничего не сказал. Он решил предоставить парню полную свободу. А Селсо знал, что делает. Письмо было важным, это могло стать кому-нибудь известно. Если бы он принимал особые меры предосторожности, как того хотелось дону Аполинару, то человек, тайно следивший за Селсо — а это было вполне вероятно, — мог бы подумать, что в письме деньги, и тогда Селсо догнали бы на дороге и убили. Поэтому Селсо решил спрятать письмо как следует, только когда будет уверен, что за ним уже никто не следит.
Свою поклажу Селсо нес, как и все индейцы, в сетке. Сетка эта была сплетена из крепкой суровой конопляной нити. Если растянуть сетку, она оказывалась такой огромной, что в ней можно было уместить тушу целого быка; но стоило ее сложить, и она становилась такой маленькой, что, казалось, в нее не удастся всунуть и двух кроликов.
Селсо раскрыл сетку и спрятал ящик с хиной среди своих вещей, распределив все так, чтобы было удобно нести этот тюк на спине. Затем он выпрямился.
