— Забавно, хотя шутка вышла грустная для самих клоунов и для вашей труппы. А я уж, грешным делом, подумал, что они шутят на тему загадочных убийств, раз мое присутствие нежелательно. То, что принято называть черным юмором: «Здравствуй, Роберт! А где же твоя молодая жена?» — «Да я пустил ее поздним вечером прогуляться по городу, а то наш брак стал меня тяготить… Надеюсь, дальше пустыря за пристанью она не уйдет!»
— Господи, Митя, ну что ты говоришь! Что за мрачные фантазии! Кто посмеет шутить на такую тему на цирковой арене!
— Ладно, давай не будем больше об этих убийствах. Как-то мы слишком увлеклись длинными разговорами. А можно ведь найти и более занимательное дело.
— Например?
— Например, поцеловаться… А то и еще что-нибудь поинтереснее!
Ожидая в своем служебном кабинете Макара Дугу, Колычев специально отпустил письмоводителя, сказав, что проведет допрос сам, и осчастливленный нежданной свободой письмоводитель отправился восвояси…
Дуга явился к назначенному времени, причем наряжен он был для солидности в военную форму с солдатским георгиевским крестиком на груди.
Следователь стал задавать ему обычные вопросы, собственноручно занося показания отставного солдата в протокол.
С готовностью рассказав о себе, о своей воинской службе в далекой Маньчжурии и о нынешних занятиях, Макар, как только дело коснулось убийства женщины, снова стал проявлять крайнюю бестолковость и сделался чуть ли не глуховат.
— Дуга, ты не крути, отвечай прямо — договаривался ли ты о свидании с Василисой Трофимкиной в вечер перед ее убийством? — Колычев старался быть терпеливым, но эта добродетель начинала уже ему отказывать.
— Да ну что вы, ей-богу, ваше высокоблагородие, нешто Трофимкина — барышня благородная, чтоб свиданки ей назначать? Она, Василиса-то, вечная ей память, баба вдовая, шебутная и поведения известного, так что такого нежного обхождения ей не требовалось…
— Хорошо, Макар, по поводу поведения Василисы мы с тобой позже поговорим. Сейчас отвечай на вопрос — договорились вы в тот вечер о встрече и ожидал ли ты Трофимкину на товарной пристани?
— Вот вы говорите — хорошо… Чего ж тут хорошего? Я ж объясняю: не тот Васена фрукт была, чтобы, прости господи, не тем будь покойница помянута, встречи ей назначать…
— Макар, ты не крути — ждал ты ее? Должна она была к тебе прийти?
— А леший ее знает — шляется, шляется, глядишь, и забредет…
— Макар, скажи, ты грамотный?
— Три класса церковноприходской школы окончил…
— Ну, стало быть, писать умеешь?
— Могу. Только не слишком гладко…
— Ну ничего, кляксы или ошибки я прощу, я не учитель чистописания. Вот тебе, братец, бумага, чернила и перо. Давай-ка сам опиши все, что в тот вечер было, что ты видел, что слышал — все самым подробнейшим образом…
— Эвон как… Боюсь, не сумею я, ваше высокоблагородие. Я ж не стряпчий и не дьячок, чтоб бумаги составлять, тут привычка нужна.
— Пиши как сумеешь, я в обиде не буду.
Дуга потянулся за пером. Дмитрий Степанович внимательно наблюдал за Макаром и был весьма разочарован, когда тот взял перо в правую руку.
— Как начинать-то?
— Начинай с имени и звания. Я такой-то и такой-то…
— Я, Макар Никифорович Дуга…
— Не Никифорович, а Никифоров — это судебная бумага.
— Значитца, я, Макар Никифоров Дуга, отставной рядовой…
— Так и пиши. А потом — жительство имею… Укажи, где проживаешь, и в конце добавь: по делу об убийстве солдатской вдовы Трофимкиной могу сообщить следующее… И дальше все, что знаешь.
Макар медленно накарябал свое имя, потом погрыз кончик незатейливой деревянной вставочки, в которой было укреплено стальное перышко, и переложил ее в левую руку…
Колычев почувствовал, как на лбу у него выступает испарина, а под кителем напряглись мышцы.
«Я как охотничья собака, учуявшая дичь. Нужно успокоиться, а то спугну», — подумал он.
Дуга левой рукой водил пером по бумаге довольно бойко, правой у него получалось хуже.
— Макар, а ты разве левша? — спросил Дмитрий Степанович между делом.
— Да не то чтобы полностью. В малолетстве да, был левшой. А в армии переучили. Наш поручик таких вольностей, чтоб оружие в левой руке держать, никому не дозволял. Я теперя что правой, что левой рукой равно владею. Да только, когда сложное дело или там волнительное, левой все одно сподручнее… Вот и перышком по бумаге водить сподручнее левой.
— Макарушка, а убивать какой рукой сподручнее? — ласково спросил вдруг Колычев.
Макар бросил перо и уставился на судебного следователя.
— Это что-то я не понял… Это вы к чему, господин хороший?
— Это я к тому, что Василису Трофимкину левша ножом бил. Придется тебе, друг любезный, на ночевку в арестный дом отправиться. А я буду с этим делом дальше разбираться.
— Это меня в арестный дом? Меня? За шалавую бабу, что и слова доброго не стоила? Да я кровь за отечество проливал и раны наживал, когда ты, червяк судейский, с барышнями по паркетам вальсировал! Вот же какая ваша порода господская поганая! Да, не добили вас в прошлом годе… А правильно политические-то ссыльные говорят — нужно 1905 год повторить, нужно! Ой как требуется!
Лицо Макара налилось кровью, он орал и стучал кулаками по столу, рискуя переломать казенную мебель в кабинете следователя.
Колычев задумался, стоит ли звать охрану или лучше попробовать унять Дугу самостоятельно.
Боясь показаться малодушным, он все же крикнул охрану, попросив препроводить Дугу в камеру. Не хотелось вступать в рукопашную с отставным рядовым, обезумевшим от перспективы оказаться в тюрьме.
Глава 12
Как только по городу пронесся слух, что Макара Дугу посадили в арестный дом за убийство Василисы, к Колычеву пожаловал не кто иной, как Евсей Губин, самый старательный из сторожей, клявшийся накануне следователю, что ничего, ну совсем ничего не знает о смерти Трофимкиной.
Дмитрий Степанович уже собрался домой и выходил из здания окружного суда, когда Губин кинулся к нему и стал бить земные поклоны.
— Прости меня, грешного, отец родной, прости Христа ради, милостивец! Виноватый я, ой виноватый, душа моя окаянная! Опамятовался я, батюшка, опамятовался! Теперь все как есть сказывать буду, уж не взыщи за прошлые разы…
— Ишь, старик Губин к следователю каяться пришел, — вслух заметил кто-то из прохожих. — Может, сам Василису прикончил, а нынче совесть взяла, когда Макара Дугу за его дела повязали.
Колычев вздрогнул. Хотя он уже привык, что в этом городе все друг друга знают и секретов здесь не бывает, но все же Дугу препроводили в камеру час назад и знали об этом событии трое: судебный следователь и два охранника, не считая самого Макара, запертого в камере. И вот, пожалуйста, уже все прохожие на демьяновских улицах обсуждают происходящее. Вот чертов городишко!
— Прости меня, ваша милость! Как есть обо всем расскажу, во всем покаюсь! — продолжал Евсей.
— Хорошо, Евсей. Пройдем только в мой кабинет, там и покаешься. Там тебе сподручнее будет.
Евсей покорно, не переставая кланяться и просить прощения, пошел за Колычевым вверх по ступеням.
Дмитрий же с тоской думал, что наверняка через час весь Демьянов каким-то непонятным мистическим образом узнает, о чем они со сторожем будут сейчас говорить… Может быть, и вправду в Демьянове есть ведьма, а то и не одна?
Старик Губин показал следующее: пустой зерновой амбар на пристани был подожжен по приказу хозяина, решившего, что проще, чем латать ветхую постройку, устроить поджог, получить страховку и выстроить новый амбар.
Обязанности поджигателя были с хозяйского ведома и за немалое вознаграждение возложены на Губина, который не посмел перечить. Но сжигать вместе с хозяйским имуществом убиенную женщину Евсей никак не собирался.
В ночь, намеченную для поджога (хлеб из амбара, боясь убытков, вывезли накануне до зернышка и сплавили на барже по Волге), Евсей увидел, как Макар Дуга несет к пустому амбару на руках бабу. Волосы бабы были не прибраны и свисали почти до земли, подметая дорожку.
Кинувшись с ружьем наперерез, старый сторож остановил Макара. Тот опустил свою ношу наземь, и оказалось, что баба — всем известная Василиса Трофимкина и что она мертва. По ее светлой кое-как застегнутой кофточке расплывались страшные кровавые пятна.
— Батюшки-светы! Макар! Она ж неживая! Что же ты, ирод, душегуб окаянный, наделал? Убил Василису-то? Убил, душа твоя аспидская! Убил! — в ужасе закричал Губин.
— Молчи, старый хрыч! — ответил Макар, вырывая у растерявшегося старика ружьишко. — Она, почитай, сама на нож налезла. Значит, судьба ее такая, а моей вины тут немного. А ты, дед, помни мое слово — или молчи обо всем, или навсегда у меня замолкнешь, пень старый! Ты знаешь, дед, мое слово верное, если что — не пощажу, не пожалею и не разжалобишь. А терять мне теперь нечего — я уж один смертный грех на свою душу взял, так и за другим дело не станет. Тикай лучше отсюда, пока цел, старый хрыч, да рот на замок. И запомни — ничего ты не видел, ничего не слышал, не знаешь, не ведаешь! Только тем и спасешься! Так просто губить тебя не буду, ну а уж пикнешь — не взыщи…
