В конце концов я согласился — почему бы и нет? Иван Павлович обладал завидным здоровьем, и его добровольное участие в экспериментах нашего Центра выглядело благородным порывом (и по сути им было!).
Все шло достаточно успешно (с медицинской точки зрения). Иван Павлович интенсивно работал, контакт с правдоматом он переносил очень хорошо. Разумеется, я замечал, что в нем нарастает некая тоска, что порой он мечется и места себе найти не может, но это нормальные последствия, которые испытывают все те, кто получил от трех до десяти сеансов. Испытуемые достаточно долго пребывают в фазе правдивого мировосприятия и поневоле многое переоценивают — некоторые их жизненные позиции не выдерживают удара правдомата, приходится кое в чем перестраиваться. Однако до этого порога ситуация полностью обратима — опасность наступает после выхода за десятку. Где-то в районе пятнадцати сеансов человек может обрести иное качество его правдивая реакция на мир закрепляется и не требует уже электронных стимулов. Но об этом я уже писал.
— Второй десяток ведет в новой форме паранойи — ты сотворяешь кого-то вроде homo verus, человека правдивого… — шутил по этому поводу Иван Павлович, хотя я видел, что шутки даются ему все трудней и трудней.
По моему крайне скромному знанию латыни, homo verus — это, скорее «человек истинный». Впрочем, не думаю, что тот и другой переводы противоположны.
Сейчас я понимаю, как здорово держался Максимук, и догадываюсь, чего это ему стоило. Шла напряженная работа над новой повестью, которую месяца два назад Иван Павлович завершил и направил в один из весьма дружественных ему журналов.
После этого Иван Павлович пребывал преимущественно в отличном настроении (в состоянии, которое иногда называют «заново на свет родился»). Я лишь единственный раз заметил резкую смену погоды — когда спросил его, как идут дела с подготовкой собрания сочинений. Максимук мгновенно помрачнел, махнул рукой и не стал отвечать.
А через несколько недель события приняли совсем иной оборот.
13
Началось со звонка Софьи Алексеевны.
— Вадим Львович, я понимаю, что отношения между нами сложились не лучшим образом, — сказала она, — но вы должны помочь мне, помочь немедленно. Ради Ивана Павловича, если вы хоть немного его цените.
Я только поздоровался и неопределенно хмыкнул. Контакты с Софьей Алексеевной были мне определенно неприятны.
— Вадим Львович, вы знаете, что мой муж недавно завершил новую повесть? Вы читали ее? Только говорите мне правду…
— Нет, не читал, — ответил я, и это была чистая правда.
Правда и то, что меня раздирало отчаянное любопытство, как и что напишет в новой своей фазе живой классик. Но я стеснялся попросить, а он не предлагал — возможно, в нем копошилась старая обида за мое небрежение «Новостройкой», за нежелание читать другие его вещи… Не знаю. Я лишь однажды мельком видел на столе Максимука рукопись, открытую на первой главе. Эту главу я, конечно, прочитал — она состояла из одной-единственной фразы:
«Время задыхалось — ему наступили на горло, и оно захрипело голосом Володи Высоцкого».
Вот и все, что я знаю о последней повести Максимука, даже название мне неизвестно. Но, с точки зрения наших с Иваном Павловичем экспериментов (разумеется, не с точки зрения читателя!), этого мне более чем достаточно…
— Ясно! — продолжала Софья Алексеевна. — Так вот, я ее тоже не читала. Но знаю, что именно от нее Ивана Павловича надо срочно спасать. В журнале ее за неделю с треском провалили, а вы знаете, наверное, что там к нему относятся очень хорошо, к тому же он член редколлегии… Хуже то, что главный расхвалил ее, дал читать друзьям, повесть по рукам пошла, теперь звонят какие-то незнакомые люди, дифирамбы поют… А Ваня уши развесил… Но какие ж тут комплименты, когда печатать не берут! А в издательстве отказались обсуждать вопрос о включении повести в собрание сочинений, хотя она не столь уж и велика. Тут Ивана Павловича совсем бес путать стал — он предложил исключить любой роман, чтобы повесть все-таки вошла. Они опять отказались. Тогда он настоял на сборе редсовета и предложил — что бы вы думали? — предложил выпустить повесть отдельным изданием, причем малым тиражом и в мягкой обложке за счет исключения не одного тома, а всего собрания! Представляете! Ему снова отказали — повесть не будет напечатана ни при каких условиях, и все тут. И тогда Иван Павлович передал директору издательства письменный ультиматум — его собрание сочинений должно печататься либо с этой повестью, либо вообще не печататься. И точка! А ведь первый том уже в наборе… И вот мне только что сообщили, что вопрос об исключении собрания из плана в принципе решен. К тому же Ивана Павловича будут разбирать на секретариате Союза… Беспрецедентный скандал! Это кошмар, Вадим Львович! Что вы с ним сделали?
Не скажу, что я был поражен этим сообщением как величайшей неожиданностью. Правдомат сработал на все сто — ничего не поделаешь. Но Иван Павлович все еще находится в обратимой фазе. Пройдет немного времени не более месяца, и он сможет все переиграть в соответствии с обычной своей позицией. Надо немного выждать, вот и все. И никакого скандала не будет. Именно это я и попытался втолковать Софье Алексеевне.
— Значит, я не ошиблась! — закричала она. — Значит, это и вправду последствия ваших опытов! Как вы могли поднять руку на человека такого масштаба, как Иван Максимук? Ставили бы опыты со всякими студентами и слесарями, но вам таких подопытных кроликов мало, вам выдающихся людей подавай! Если в ближайшие недели все не закончится благополучно, я в суд на вас подам, я от вас мокрого места не оставлю, Вадим Львович!
Надо отметить, что данное обещание она выполнила в полную меру своих сил.
— И еще, — зловеще понизив голос, добавила тогда Софья Алексеевна, вы немедленно организуете мне официальную справку от вашего Центра, что Иван Павлович пребывает в состоянии временной невменяемости в связи с участием в важных психиатрических опытах. Вы немедленно выдадите эту справку мне на руки, и, может быть, с ее помощью мне кое-что удастся исправить.
Пришлось объяснить, что Иван Павлович в настоящее время вполне вменяем и его психическое здоровье смешно подвергать сомнению. И никакой позорящей его справки я не выдам. Софья Алексеевна зашлась в крике, перешла на прямые оскорбления, и я бросил трубку, понимая, что накликал на себя и свой правдомат настоящую беду.
Дальнейшие события развивались молниеносно. Софья Алексеевна обратилась с той же просьбой лично к Топалову, и он преспокойно выписал ей требуемую справку (я узнал об этом лишь много поздней, а достоверно — лишь от следователя Ахремчука).
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
