- Думаю, нам надо сначала представиться коменданту, который выделит нам человека для осмотра Кремля, - наконец сказал он.
- Раз надо, значит, идем. Только где он сидит? Давай спросим....
- Петр Сергеевич! Вы ли это?! - неожиданно за моей спиной раздался чей-то вскрик. - Ох, радость-то, какая!
Я резко обернулся. В нескольких шагах от нас стоял мужчина, лет тридцати пяти-сорока, неприметной внешности, но при этом крайне худой. На впалых щеках играл нездоровый румянец. Он был одет в потертый английский военный френч и брюки, заправленные в сапоги. Что самое удивительное, на его лице прямо-таки светилась неподдельная радость.
- Федор Николаевич, здравствуйте! Вот уж не думал вас здесь встретить!
Я мазнул взглядом по сторонам. Так и есть! Нашу бурную встречу уже заметили местные жители.
- Извините, но вы привлекаете излишнее внимание, товарищи. Давайте пойдем в более спокойное место.
Мужчина цепко и быстро оглядел меня, потом кивнул головой: - Да, вы правы. Идемте со мной.
Спустя пять минут мы оказались в каком-то старинном помещении, но что здесь было раньше угадать так и не смог. Толстые, мощные колонны поддерживали низкие своды, в виде арок. Небольшие окна пропускали мало света, поэтому здесь всегда царил полумрак. Здесь стояла разнокалиберная мебель, лежали кучами, перевязанные веревками, кипы бумаг, стояли напольные металлические подсвечники. Увидев, что я оглядываюсь по сторонам, Федор объяснил: - Раньше, при царях, здесь была трапезная слуг, а теперь склад ?4. Теперь это мое временное рабочее место. Разбираю все это по мере сил и определяю годность той или иной вещи. Если еще послужит, присваиваю инвентарный номер и заношу в журнал. Да вы не стойте, прошу, садитесь на эту лавку. Мебели здесь много, вот только почти вся она требует ремонта. Извините, что не сразу представился. Федор Николаевич Каргополов.
"Это мы удачно попали, - сразу подумал я, услышав эти слова. - Сходу птицу удачу за хвост ухватили".
- Рад знакомству. Александр. А почему временное? - сходу поинтересовался я.
- Я здесь у Архипова Ивана Семеновича служу. Он здесь является заместителем коменданта по хозяйственной части. Да не смотрите на меня так. Я здесь мелкий человечек. Принеси-подай, разгрузи-погрузи. Когда надо, сижу, бумаги подшиваю, когда надо, по подвалам бегаю, помогаю крыс выводить или как сейчас, определяю годность сваленной здесь мебели. Как раньше говорили: на все руки мастер. Петр Сергеевич, можно вопрос?
- Да ради бога, Федор Николаевич. Спрашивайте.
- Может вы в их милицию устроились на службу?
- Как вы могли такое подумать, Федор Николаевич, - с возмущением в голосе открестился Зворыкин. - Я в большевистской милиции?! Это же нонсенс!
На нем явно сказалось недавнее посещение милицейского отделения и общение с сотрудниками, сразу подумал я.
- Извините меня. Я как-то не подумал. Ведь вы всегда были щепетильны в отношениях чести, не то, что я, - ему видно давно хотелось выговориться, да случая подходящего не было, поэтому его мысли, сомнения и жизненные переживания чуть ли не потоком вылились на нас. Как оказалось, что Каргополова со Зворыкиным когда-то связывала общая работа. Федор в свое время служил полицейским агентом, занимавшийся наружным наблюдением, причем был старшим филером, руководившим целой группой.
- Когда этот переворот случился, я растерялся, все никак в себя прийти не мог. Как быть, что делать? Предложения разные поступали от моих бывших коллег, но воевать я не хотел, да и особой приверженности к какой-либо власти у меня не было. Мне моя работа прошлая всегда нравилась, а больше я ничего не умел. Помыкался я какое-то время, а потом пошел в их милицию устраиваться на службу. Сказал им, по незнанию, сдуру, что в сыскной полиции служил, так со мной не то, что разговаривать не стали, а сразу классовым врагом обозвали и в тюрьму кинули. Меня ведут в камеру, а у меня сердце заходится от страха. Ведь, не ровен час, какой уголовник признает, потому хоть не на виду был, а показания в суде давать приходилось, так что в лицо меня могли знать, а значит со мной никто церемониться не станет, заточку в бок разом сунут, - и ты на том свете. Вот только попав в камеру, я понял, что все страхи мои оказались напрасными. Ни бандитов, ни воров там не было, за исключением спекулянтов и мелких жуликов, а в основном сидели в тюрьме люди положительные и солидные. Подполковник Сыроедов, мануфактурщик Коробкин, купец Манохин, дьячок церкви Воскресения Саватеев.... Весь из себя худой такой, бороденка куцая. Мы с ним все время разговаривали, молились вместе, утешали друг друга, пока его не расстреляли. Не смотрите на меня так и не сомневайтесь в моих словах, я вам правду говорю. Там, в тюрьме, каждый день людей выкликали по списку и уводили на расстрел. Нет, на допросы тоже водили, но там как повезет. Кого обратно притаскивали без сознания, а кого - прямо там к стенке ставили. Первые дни я не мог ни есть, ни спать из-за страха. Как утром дверь камеры откроется, так у меня холодный, почти ледяной пот градом катится по спине. Сердце испуганно бухает в груди, а в ушах звенеть начинает и пальцы начинают дрожать. Уже потом, на четвертый день, после того как огласили список и стало понятно, что меня сегодня не расстреляют, пришло равнодушие. Вокруг меня словно затянуло серой мглой. Люди вокруг, звуки раздаются, а я словно здесь и одновременно меня нет. Вроде как спрятался, ан нет.... - неожиданно Каргополов шмыгнул носом и его глаза стали мокрыми. - Извините меня.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
- Господи, как же вы, Федор Николаевич, смогли такое пережить?! - воскликнул пораженный этой исповедью Зворыкин.
- Божьей милостью, Петр Сергеевич, не иначе. Я уже прожил там неделю, а это был большой срок, так как все, с кем довелось сидеть, были уже расстреляны, как днем, в неурочное время, дверь открылась и пришли трое в кожаных тужурках и таких же фуражках. Народ в камере сразу всколыхнулся, так как подумал, что теперь дважды в день на расстрел уводить будут, но оказалось, что это большевистская комиссия. Стали спрашивать людей, кто они и почему здесь оказались. Потом ушли, а со следующего утра нас не стали выкликать по расстрельному списку, а водить на допросы. Уже на следующий день меня привели в кабинет, где сидел совсем молоденький мальчишка. Судя по грамотному языку, бывший гимназист. Увидев меня, мне даже так показалось, что он испугался. Что не удивительно, вид у меня тогда, наверно, был такой, что краше в гроб кладут. Стал он меня спрашивать, вот только я теперь наученный горьким опытом, не стал говорить, что агент наружного наблюдения, а сказал, что служил писарем в полицейском управлении и пришел устраиваться на работу, так как всей душой за народ болею. А меня тут не поняли и как пособника самодержавию, посадили. Он все это записал и пошел куда-то, видимо советоваться, после чего приходит с одним из тех людей, из комиссии. Тот быстро пролистал мое дело, потом с минуту присматривался ко мне, а затем говорит: - Черт с ним! Отпускай!
Меня и то захватила исповедь столь много пережившего человека, не говоря уже о Зворыкине, у которого все чувства сейчас читались на лице. Жить неделю под гнетом постоянного ожидания смерти....
- Знаете, я, когда вышел, то первым делом пошел и купил старые газеты. Нет. Нет, я не сошел с ума. Просто тогда в "Московских ведомостях" печатались списки людей, которых расстреляли. Хотел найти фамилии людей, с которыми мне пришлось сидеть, чтобы хоть какая-то память о них осталась. Нашел только две знакомые мне фамилии, вот только меня поразило не это, а слова, которые шли с каждым списком расстрелянных: все они осуждены и расстреляны согласно постановления пролетарского суда и социалистической законности. Суд?! Какой суд?! Какая законность?! Нас просто выводили и расстреливали! - на глазах мужчины снова появились слезы.
- Все! Все. Успокойтесь, Федор Николаевич. Ведь для вас все закончилось хорошо. Вот и живите с этим, - попытался успокоить его Зворыкин.
