Вечером Бруно загнали в бадью, где он целый час отмокал, чему оптимистично радовался. Маэстро и не помнил, когда в последний раз удавалось нормально помыться, поэтому не стал ни на что жаловаться и жалеть мыла. Потом Бруно выдали чистую одежду, изъяв старую, и он снова вздохнул, потому что любил свой драный сюртук, где каждая заплаточка была пришита со знанием дела, любил штопанную-перештопанную рубашку, любил штаны с вытертыми коленями и любил разбитые башмаки, правый из которых был настолько голодным, что любой прохожий неизбежно проникался жалостью. Новая одежда оказалась вполне себе ландрийской, разве что шелковая рубашка была не белой, а голубой, но никаких халатов, шаровар, тюрбанов и фесок. Бруно опять вздыхал — штаны поджимали, ворот давил на шею, туфли оказались тесными и грозили натереть мозоли, однако жаловаться не было никакого смысла, как и спрашивать о судьбе старых вещей. Бруно боялся властной хозяйки.Во-первых, не знал, не влетит ли за попытку заговорить с ней, во-вторых, не сомневался, что именно она и распорядилась вышвырнуть драное старье, которое только кажется драным старьем, а на деле — настоящее произведение искусства. Оставалось только тоскливо вздыхать.
Вечером вернулись и Кассан, и сигиец почти одновременно. Подали ужин. Бруно вновь молча вздыхал: разговоры велись на кабирском, а еда оказалась слишком острой под специфическими кисло-сладкими соусами. Полночи Маэстро пучило, и он никак не мог заснуть, только вздыхал и ворочался.
Утром он умудрился застать сигийца, и как-то так вышло, что увязался следом. Тот просто ничего не сказал, а Бруно не спрашивал, берег дыхание и старался не отставать. Полоумный почему-то ходил пешком, за день покрывал такие расстояния, какие Бруно, наверно, за всю жизнь не проходил. Светиться в городе лишний раз не хотелось — Маэстро боялся повстречаться с коллекторами Беделара, но провести еще один день среди саабиннов, сходя с ума от томительного безделья, хотелось еще меньше. К тому же, узнать в прилично одетом, побритом и умытом анрийце среднего достатка явно из приличного района позавчерашнего нищего было крайне проблематично. Бруно и сам себя не узнал, когда взглянул в зеркало. Забыл, что уродился чертовски красивым, хоть сейчас к княгине Нордвальдской сватайся.
Сигиец пришел на Имперский проспект, где провел целый день, меняя летние кафе неподалеку от «Империи». Просто сидел, изредка отвлекаясь от кричащего роскошью фасада пятиэтажной гостиницы, и молчал. Бруно вздыхал. Он, конечно, догадался, что сигиец кого-то самым наглым образом пасет, но вопросов не задавал. Только вздыхал, давясь мерзким кофе. Пить эту дрянь ему раньше не доводилось, и Бруно с грустью вспоминал счастливые дни неведения. А теперь приходилось, чтобы снобски настроенные официанты не вышвырнули на улицу за бесплатное просиживание лакированных стульев в обществе знающих толк в изысках господ. Благо платить за гадость не приходилось: сигиец молча расплачивался сам.
Вечером, немного побродив по проспекту, сигиец так же молча вернулся на Сухак-Шари. Бруно вздохнул: как и ожидал, натер себе ноги, поэтому следующий день провел в кровати, с удовольствием шевеля пальцами свободных от чертовых туфель ступней.
Бруно планировал заниматься этим и сегодня, однако с утра уже сам сигиец заявился к нему в комнату и, бросив короткое «Идем», вышел. Маэстро осталось только вздохнуть и собираться — второй раз полоумный, скорее всего, напоминать не станет, а просто и без слов вытащит из кровати своими колдовскими силами, которые вовсе не колдовские по его заверениям.
Но в этот раз случилось чудо: сигиец нанял карету.
* * *
— Что мы тут делаем? — все-таки не выдержал Бруно, когда ему надоело вздыхать.
Они уже больше часа сидели в полусотне ярдов от пресловутой гостиницы «Империя» за столиком на открытой просторной веранде кафе с тьердемондским названием, прячась от жаркого солнца под зонтом. Полдень еще не наступил, и лучшие люди города еще не вышли на обеденный перерыв, поэтому закусочные и ресторации практически пустовали. Помимо сигийца и Бруно в кафе сидели дама с парой вертлявых, неугомонных детей и скучающий господин, лениво перелистывающий газету, из-за которой в воздух поднимались клубы табачного дыма. Бруно тоскливо вздохнул, жадно втягивая ноздрями ароматный дым — сейчас бы он душу продал за затяжку сигарой или трубкой, забитой салидским табаком.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Едим, — сказал сигиец.
Сегодня помимо кофе были еще и приторные пирожные, от количества сахара в которых во рту пересохло после первого же куска. Впрочем, сигиец ни к чему не притрагивался. Как и позавчера.
— А кроме этого? — попытал счастья Бруно.
Сигиец молча указал пальцем на гостиницу. Бруно опять тоскливо вздохнул, украдкой почесав за ухом.
— Слушай, я, конечно, все понимаю, — пробормотал Маэстро, — но этого не понимаю. Ты таскаешь меня по дорогущим кабакам, как девку румяную, поишь этой рвотной жижей, — Бруно брезгливо звякнул о фарфоровую чашечку ложкой, — а ничего не говоришь. Чего ты от меня хочешь-то хоть, а?
— Чтобы смотрел, — сказал сигиец.
— Куда?
Сигиец вновь указал на «Империю».
— Ну, красиво, чего уж, — пожал плечами Бруно. — Да только тебя туда ни в жизнь не пустят, а меня уж подавно. Ты поэтому каждый сюда ходишь? Мечтаешь бросить там кости?
— Чьи? — нахмурился сигиец.
— Да свои, чьи ж еще.
— Зачем?
Бруно сокрушенно вздохнул, подавляя раздражение.
— Ладно, попробуем иначе, — потер он глаза. — Зачем ты пялишься на этот клоповник для тех, кому деньги некуда девать?
— Жду, — сказал сигиец. — Когда он приедет.
— Кто «он»?
— Артур ван Геер.
— Знаешь ли, мне это ни о чем не говорит, — вздохнул Бруно.
Сигиец молча залез в карман, выложил на столик мятый, потрепанный, сложенный вчетверо листок пожелтевшей бумаги, прижав указательным пальцем, передвинул его к Бруно и вновь уставился на гостиницу.
Маэстро недоверчиво покосился на листок, обреченно вздохнул и взял его в руки, осторожно разворачивая. Это оказался черно-белый портрет солидно выглядящего мужчины с внушающей уважение лысиной, обрамленной остатками редких волос, переходящих в жидкие бакенбарды. Аристократически благородное лицо, волевой подбородок с ямочкой, острые скулы, плотно сжатые тонкие губы, свидетельствующие о серьезности каких-то важных намерений, но на вкус Бруно, скорее, о недельном запоре. И глаза, чем-то неуловимо напоминающие глаза сигийца.
— Очередной твой родственник, что ли? — предположил Бруно.
— Нет.
— А кто тогда?
Сигиец сделал одолжение и отвлекся от созерцания «Империи». Маэстро подумал, что лучше бы он этого не делал.
— Артур ван Геер, — сказал он, немного подумав, — магистр седьмого круга. Исключен из Ложи в 1625 году, бежал от правосудия. В том же году на его имя выдан пермит на вселандрийский розыск за вознаграждение. По официальной версии Ложи, погиб в 1627 году после взрыва в замке Кастельграу в провинции Ведельвен.
Бруно поморгал, пытаясь уложить в голове этот сухой отчет из следственных архивов, покосился на физиономию колдуна с портрета.
— Может, его лучше на кладбище поискать? — предложил Маэстро, в ироничной улыбке сверкнув дыркой вместо переднего верхнего зуба.
— Он жив, — сказал сигиец. — На его имя снят номер в гостинице «Империя».
Бруно вздохнул. Шутка опять не удалась.
— А ты от него чего хочешь?
— Он знает, где Машиах.
Бруно потер непривычно гладкий подбородок.
— Похоже, этот мужик тебе крепко насолил…
— Насолил? — сигиец нахмурил брови.
Маэстро тоскливо вздохнул.
— Ну выражение такое, — пояснил он, пытаясь сохранить спокойствие и подобрать слова для очевидных любому взрослому вещей. — Когда кто-то кому-то так сильно поднасрал в жизни, что придушить падлу хочется. Понял?
Сигиец задумался.
— Понял, — сказал он наконец.
