– Но если ты сделаешь это, – быстро добавила Катя, – худшие опасения большевиков подтвердятся…
Прочее было понятно и так. Это и станет началом того самого плана, согласно которому царица-мать должна стать знаменем взбунтовавшихся войск, и с которым лжеотрок была совершенно не согласна.
– Хорошо, я скажу. – Маша поднялась со стула, но так и не подняла взгляд. – Мария Федоровна останется в Киеве. Простите, мне пора… – лжеотрок пошла к двери, опустив очи долу. Но, поравнявшись с пилотессой, внезапно остановилась, приподняла голову.
И Даша отступила, увидев перед собой два страшных зрачка – казалось, что зелень Машиных глаз присыпана снегом и скована льдом.
– Спасибо тебе, – сказала лжеотрок.
– За что?..
– За то, что ты такая, как прежде. Опаздываешь. Кричишь… Ты дала мне время увидеть. Мой поступок ничего не изменит. Революция все равно будет. – Снежная белизна угасала, обретала цвет – страшные, ледянисто-пустые глаза Отрока Пустынского оттаивали, словно замерзшие окна весной. – Будь с ним, пока можешь. Не повторяй мой путь, пока можешь.
– Ты… о нем? – внутри Чуб головокружительно екнуло. – Но он просто друг…
– Возьми, – Маша быстро вложила в руку Даши большой длинный ключ. – На Фундуклеевской книга. Прочти.
Лжеотрок тенью скользнула за дверь.
Озноб помчался по Дашиной коже, еще не поспев осознать смысл Машиных слов, пилотесса всем телом ощутила порожденные ими перемены.
«Спасибо… Будь с ним, пока можешь».
Это все меняло! Все. Нужно было лишь разобраться, что именно… Но сделать это Чуб не успела.
– Что ж, собранье закончено, – довольно объявила Акнир. – «Илья» готов к полету. Поэтка, сколько тебе нужно времени, чтобы собраться? 1 августа мы должны быть там.
– Часа два, так чтоб накраситься… То есть как 1 августа? – дошло до Даши. – А ничего, что сейчас… Что у нас сейчас декабрь или март? Я не могу ждать полгода. Я должна идти на войну. А нельзя их украсть побыстрее?
Акнир с укором посмотрела на Чуб.
– Куда уж быстрее? – ведьма щелкнула пальцами. – Июль, плиз!
1 августа 1917 года
Ехать было приказано на максимальной скорости, и немолодой машинист напряженно смотрел перед собой.
Внезапно ему показалось, что он ослеп – нечто непонятно-огромное, страшное, как девятая египетская казнь, перекрыло стекло.
И исчезло.
– Что это было? – екнуло застывшее сердце.
– Сам не пойму, – голый по пояс, измазанный, как черт, кочегар перекрестился черной от сажи рукой. – Прямо рядом проскочило…
– Аэроплан, – машинист высунулся из окна.
За три года войны ни он, ни тем паче кочегар не успели свыкнуться с существованием летательных аппаратов такого размера.
Громадная, громыхающая, как грозовая огненная колесница Ильи Пророка, летающая машина стремительно пересекла им дорогу на расстоянии двух сотен саженей.
– Чего же он делает? – крестясь, простонал кочегар.
Летящее чудище исчезло из виду и с минуту спустя появилось опять недалеко впереди.
– Чего он делает-то?!
– Господи святы! – прошептал машинист.
Сомнений больше не оставалось. Воздушный гигант летел прямо на них, неумолимый, он был еще далеко. Но его намерения не вызывали сомнений. Простирая огромные крылья, пугающее безумное чудище двигалось точно по линии рельс, намереваясь протаранить их поезд, поцеловать паровоз!
«Царя, он хочет убить царя. При столкновении состав сойдет с рельс…» – вспыхнуло в голове машиниста.
– Тормози, Анисий Петрович! Тормози, Христа ради… – закричал кочегар. Зажмурившись, он упал на пол и зачастил. – Боже, спаси и сохрани…
Машинист непроизвольно нажал на ручку. Состав сбавил скорость.
«Что с того… поезд все равно не может свернуть…»
Рокоча четырьмя моторами, воинственная махина богатырского титана «Ильи» стремительно приближалась.
Но прежде чем открыть двери и прыгнуть вниз в слепой надежде спастись, Анисий Петрович остановил состав, даря своим пассажирам хотя бы слабый шанс на спасение…
* * *
«Илья» слушался ее, слушался! Его огромное тело слилось с Дашей. Огромный «Муромец» стал легче метлы, послушней руки…
Сначала Чуб проскочила между двумя поездами, вынудив последний порядком убавить скорость, дабы второй состав не врезался в царский и не сковырнул его с рельс.
Затем пошла на псевдотаран. Она была готова к падению… Но не боялась!
«Ты ж слышал, либо мы, либо никто. Так хоть будем знать, что пытались…» – сказала она «Илье», направляя его на смертельную психологическую атаку.
И вдруг ощутила Его.
Не легкость бесстрашия, не веру в свою неуязвимость, не благосклонность неба, а силу – чужую, незнакомую, разделенную с ней, сосредоточенную силу мудрого воина, готового принять смерть на поле брани. Готового сражаться до смерти!
Она больше не вела самолет – он вел ее за собой на подвиг ратный.
Испуганный паровоз трусливо гудел – он должен был сдаться. Но увернуться от столкновения с ним в последний миг, сделав поворот на таком расстоянии от земли, было почти невозможно. Разве только без крена – его называли штабс-капитанским. А это – считай, что верный конец. Из-за него, штабс-капитанского, тот, единственный «Муромец», и разбился в 1916…
«Я даже не обижусь, если ты сейчас…» – подумала Даша.
Но «Илья» развернулся. Посрамленный паровоз затормозил, высекая искры из-под колес. Машинист выпрыгнул, покатился по полю…
«Спасибо, Илья, спасибо, родненький мой!..»
Даша выскочила из самолета первая. Придерживая висевшую на шее массивную полотняную сумку, она помчалась ко второму составу. На ходу обернулась. Тоненькая фигурка в черных джинсах, походных ботинках и черной маске бежала к царскому поезду с двумя револьверами в руках. Чуб была разодета точно так же, с тем лишь отличием, что, по понятным причинам, маску на ее лице заменяла марлевая повязка.
Она быстро поморщилась, проникшись словами Акнир: «Зачем нужна сотня, если у нас есть одна наша поэтка?»; она предпочла бы для красоты и законченности картины совершить похищение царя в одиночку.
Из похожих на прямоугольные коробки вагонов второго состава выскочили два десятка солдат. Быстро прикинув траекторию их движения, Даша выхватила из сумки «гранату» с Присухой, сорвала веревку с узелка и швырнула как можно дальше от себя. За первой последовало пять таких же посылок.
«Раз, два, три…» – начала она счет, отбегая назад.
Раздались выстрелы. Непонятная остановка посреди поля получила разъяснение в виде громоздкого аэроплана и одного-единственного похитителя, явившегося на верную смерть.
«Пять, шесть, семь…»
Дюжина солдат одновременно прицелились в нее.
«Восемь, девять, десять…»
В ответ Даша швырнула в них еще две «гранаты».
– Ложись!
Кто-то выстрелил, кто-то упал на землю, спасаясь от взрыва. Но «гранаты» не взорвались – из ситцевых тряпиц высыпалась сухая трава.
– Не стрелять! – крикнул офицер.
Зачем убивать безоружного одиночку-безумца, забрасывающего их какой-то смешной ерундой? Разумнее узнать, какой-такой идиот затеял сие обреченное похищение.
«Одиннадцать, двенадцать, тринадцать»
– Взять живым! – крик офицера вышел неуверенным.
Никто не спешил выполнять его приказ, солдаты замерли. Воспользовавшись их промедлением, Даша принялась интенсивно опустошать свою сумку.
– Господи, – болезненно вскрикнул вдруг офицер. – Что же мы делаем?.. Как же мы можем?.. Опомнитесь, господа, что с нами сталось? Остановитесь!
«Началось», – подумала Чуб.
Передние ряды стояли, вдыхая Любовь. Из вагонов выскочило уже около сотни человек, но их остановил офицерский приказ.
– Остановитесь! Ведь это же царь… Царь-батюшка наш, Богом нам данный!.. Наш царь и владыка… Как же мы могли, как могли?.. Кого мы послушали? Боже, прости нас! – с неподдельным страданием в голосе пропел офицер.
– Боже, прости нас, – бросив наземь ружье, стоящий рядом солдат закрестился.
– Боже милосердный, прости, коли можешь! – упал на колени второй.
– Что вы делаете? Прекратить! – к ним бежал другой офицер. – Это же заговор! Разоружить их немедленно.
Приказ прозвучал сущей бессмыслицей: один за другим солдаты бросали ружья и падали на колени.
– Боже, Царя храни! – уже запел кто-то.
– Сильный, державный, царствуй на славу… – хор окреп. Несколько секунд он звучал на удивление ладно и слаженно, затем песня распалась на звуки и выкрики – задние ряды набросились на передние. Из поезда выскакивали все новые и новые силы.
Даша Чуб безмятежно сложила руки на животе.
«Один, два, три…»
Они бежали, чтоб убить взбунтовавшихся, убить полюбивших, убить раскаявшихся, но, проскочив тринадцать шагов, бросались в объятия несостоявшихся жертв. Второй офицер давно стоял на коленях, истово крестясь и рыдая. Подобно впервые примененным в Великой войне страшным отравляющим газам тотальная любовь не знала поражений.
