После этого выхода отец уже не вставал. А однажды утром, примерно неделю спустя, подозвал к себе мать, взял её руку в свою и долго лежал с закрытыми глазами. Потом открыл и чётким ясным голосом сказал:
— Парни не пропадут. Их двое… Выдюжат. А ты Тасю… Тасю… Та…
И умолк, уставившись куда-то мимо неё. Рука его разжалась и соскользнула с груди.
— Ваня! — коротко вскрикнула мать, отпрянула испуганно. — Шура! Серёжа! Ой, мамочки, что же делать!!
Прибежали ребята. Шурка тут же отдал малую на руки Серёжке, подошёл к отцу и, преодолевая страх, положил ладонь на его лоб и открытые глаза. Хотелось отдёрнуть руку: гладкий, чуть влажный лоб покойника вызывал непонятные, отвратительные и страшные предчувствия, но это был отец, тятя… И что-то подталкивало прижаться носом к его широкой груди, завыть от тоски. Но Шурка не сделал ни того, ни другого.
— Принеси из коробки на комоде, — дрожа от напряжения, сказал брату, — два пятака. Веки прикрыть надо.
…Странные повороты случаются в жизни, необъяснимо жестокие. Чуть больше года назад была семья — большая, восемь душ собирались к столу. Каждый имел своё место и значение. И вот теперь сидят лишь четверо: мать с Таськой на руках да Сергей с Шуркой. Это не половина их семьи, это куда как меньше, потому что самым взрослым остался Шурка.
Конечно, по годам мать намного старше, ей аж тридцать пять, через месяц-другой она должна стать бабкой. Дундуся и Федя об этом позаботились. Но что она умеет в свои тридцать пять? Постелить постель, сварить манную кашу, постирать с себя да ещё пелёнки… Может нажевать хлебца с маком, вывалить изо рта в белую тряпочку, связать узелком и сунуть ребёнку, чтобы сосал. Вся российская деревня выросла на таких жамочках.
Екатерина Васильевна родила семерых детей и троих схоронила. Конечно, при муже она была его половиной, его силой и крепостью. Она сохраняла ещё какую-то значимость, пока в доме оставалась Дундуся, что металась по двору как жесть по ветру. Но оставшись одна с детьми, когда иная тянула бы, надрывая жилы, за троих, Екатерина Васильевна наоборот — двигаться стала медленней, выглядела растерянной и заторможенной. Шурка просил денег на хозяйственные надобности — она давала и потом не интересовалась, как он их истратил.
После похорон отца, которыми занимались дядя Матвей и Дуся с Федей, она получила от Феди долг за проданную зимой пару соловых. Когда эти деньги кончились, кто-то купил у неё заготовленное для кузни железо. Всю дворовую живность: уток, кур, даже подсвинка они перевели. Оставалась корова, которую ребята сами доили и каждое утро выпроваживали в стадо. Опойка — молочного телка — съели ещё на поминках. Хозяйство велось безалаберно, а вернее — никак не велось, не было в доме порядка. И меньше других замечала это мать. Она вообще ничего не хотела знать, кроме того, что «Ваня ушёл», и что надо «Тасю накормить» («умыть», «уложить», «одеть» — в зависимости от обстоятельств). Дальше этого она не видела. Случалось, мальчишки, наколов дров, топили баню и напоминали ей:
— Мам, попарилась бы… А потом мы.
— Да, — соглашалась она, — и ребёнку это не во вред будет. — И направлялась туда вместе с Таськой, которая уже бегала, держась за её подол.
Она жила как пичуга, не думая и не умея думать о завтрашнем дне. Если с утра поела, ребёнка накормила — то и хорошо. Можно и поиграть с ребёнком, причём увлекалась она игрой вполне искренне… Можно и спеть, расхаживая по комнате и раскачивая на руках Таську в такт шагам:
— Ах, попалась, птичка, стой!Не уйдёшь из сети.Не расстанемся с тобойНи за что на свете.
Пела она тоненьким вибрирующим голоском. При взгляде со стороны Екатерина Васильевна могла показаться человеком никчемным, даже пустым. Но ведь любил же её Иван Иванович за что-то! Любил искренне и неизменно. Надо полагать, находил в ней то, чего в нём самом недоставало: беззаботность, безграничную незлобивость. Она всегда была настроена «на Ваню», ей и в голову не могло прийти такое, что его огорчило бы. К слову можно заметить, что Екатерина Васильевна всю жизнь оставалась вдовой. Никогда не говорила «умер муж» — только «Ваня ушёл». Муж бывает первый, бывает второй… Ваня же один. Он ушёл, когда ей было тридцать пять, а она ещё долго, почти полвека помнила о нём.
В то трижды памятное лето они жили по принципу: абы день до вечера. Нашлось чем поужинать — ну и хвала Господу! Пора ребёнка укачивать.
— Ах, попалась, птичка, стой!..
Шурка теребил её:
— Мам, надо бы корове сено заготовить.
— Федя обещался привезть.
— Мам, уехал Федя. Подрядился какому-то барину пруд чистить. Как Дуся родила, так он через неделю и уехал двумя телегами.
— Обещался ведь… — болезненно воспринимала она сыновнюю настырность. — Как приедет, так и привезёт.
— Но за сено платить надо. Да и пруд чистить — непростое дело. Федя может и до снега задержаться. А мы без коровы помрём.
— Ах, сынок, Бог милостив!
Приезжала Дундуся: сама за кучера, в одной руке вожжи, в другой — ребёнок, завёрнутый в пелёнки. Федя оставил ей молодую, не имеющую пары лошадку и лёгкую двуколку. Ребята с интересом рассматривали сестриного ребёночка — своего племянника. Очень смешно было, что они теперь — дядья!
— Вылитый Федя Калабухов, — сказал Шурка, — мордастенький.
— Ну, я тоже не шкилет, — заметила Дуся. — Мам, а как тебе внучок — нравится?
— Был бы здоровенький, — ответила мать.
Дуся ходила по запущенному дому, по заросшему лебедой двору и потом, уже в комнате, подозвав к себе мать и ребят, долго не могла начать разговор, с которым приехала. Убедившись, надо полагать, в том, что быть деликатной выше её сил, взорвалась:
— Вы тут, как я вижу, по самые уши заср…! Нешто можно до такого доводить?
— А что, Дусенька, — не замечая её грубости, отозвалась мать, — трудно нам… Но, слава Богу, живы же!
— Эх, мам, сказала бы я, да ты не поймёшь. Я тоже с робёночком на руках. И Феди уже месяц нету. И корова на мне, и хозяйство.
— Не получается у меня, — с виноватой улыбкой мать развела руками.
— Ладно, не будем. Я с дядей Матвеем советовалась. Решили тебе помочь. Он согласен взять к себе Шурку, а я заберу Сергея. С одной Таськой ты уж как-нибудь в доме управишься. Не помрёшь. Как говорят: дома и солома едома.
— Я чаво… — словно под непосильной ношей согнулась мать. — Я ничаво. Как ребяты. Пусть решают, как лучше.
— А фигу ей с маслом! — заявил Шурка. — Ты сама, Дундуся, давно большая стала? Ишь чего надумала! Мы с Сергеем вместе, нас двое. Не надо нас по одному считать. Да и не согласный я прислуживать тёте Фросе — лучше к чужим пойду в работники.
— Не дразнись, дурак! — сказала Дуся. В один миг она из самостоятельной хозяйки, рассудительной матери превратилась в ту самую Дундусю, сравнялась с братьями. — Что вы вместе — так это до поры. Придёт время — хошь не хошь, а разбежаться придётся. Вот насчёт тёти Фроси — может, ты и прав. Только куда же деваться?
— Пока живём, — примирительно сказала мать, — а там видно будет.
— Ну-ну… — поднялась Дуся, — и чего это я, дурочка, влезаю в ваши дела? У меня и своих хватает. Живите, как знаете.
Она энергично завернула в платок своего младенца, который всё это время лежал на лавке мордашкой вверх и пытался дрыгать ножками. Положила его на одну руку и пошла. Но с порога вернулась, поцеловала мать. И ещё что-то удерживало Дусю.
— Ничего не понимаю! — наконец воскликнула. — Может быть, Фрося дяди Матвеева и права, что всю жизнь тебе завидовала? До свидания, мама!
— С Богом, доченька!
Это было странное лето в их жизни. Мальчишки теребили горохи на чужих огородах, морковку, репу, страдали поносом, но аппетита не теряли. Главной их заботой по дому оставалась корова. Даже сена немного накосили. Но когда оно высохло — поместилось на одной ручной тележке. Поняли, что выметать стог, которого хватило бы корове на зиму, им не под силу. За лето оба загорели, вытянулись, окрепли, хотя всегда были полуголодные, как волчата.
Осенью мать продавала уже всё, что у неё могли купить: бабкины и дедовы шубы да тулупы, возок из сарая, кадки… В селе знали, что Екатерине Васильевне сколько предложишь, столько и ладно, что главное — высмотреть вещь, которая тебе нужна. Зареченские стыдились пользоваться её слабостью, но находились другие. Однажды пришёл мужик и попросил продать ему… ворота. Они были, конечно, хорошие — на всё село: с башенками на столбах, крепкими запорами, отдельно врезанной калиткой. Навесы на полотнах створок расходились полумесяцами. От столба к столбу перекинута дубовая грядка и на ней тесовая крыша. Загляденье, а не ворота.
— Как же я тебе их продам? — удивилась мать. — Оне же не ездиют. На месте, поди, укреплены!
— То моя забота, — засмеялся мужик, — я их выкопаю вместе со столбами.
