Они тогда славно поработали.
— Ну, девка! Ну, огонь! — говорил Федя, размазывая по мокрому лбу грязь.
А второй раз она видела его (правда, это было мельком) на похоронах бабушки. Он подвозил каких-то родственников. Но Дусе не до того было. Зато уж он её рассмотрел. Мокрая от слёз и пота, она подавала, убирала, встречала, гоняла мальчишек и ещё успевала многое.
…Прочно усевшись на придвинутую Дусей табуретку, гость представился:
— Я, уважаемая Екатерина Васильевна, из Сычёвки. Калабухов — может слышали? Родителя моего, Фёдора Игнатьевича, на лесоповале в логиновском лесе зашибло сосной. Прошлым летом схоронили. — При этом гость быстро перекрестился и продолжал: — У нас пара коней, добрые кони… ишшо двухлетка растёт — вот запрягать начнём. Извозом мы занимаемся. Меня тоже Фёдором зовут — Фёдор Фёдорыч.
Мать болезненно поморщилась. Таська на её руках вертелась, не позволяла сосредоточиться, понять, что нужно от неё этому человеку. — Может, всё-таки, к Ивану Ивановичу подойдёте…
— Ну, человек с тобой поговорить хочет, — решительно вошла в комнату Дуся. Она, очевидно, стояла у двери. Подойдя к матери, забрала Таську, шлёпнула её при этом, и ребёнок тут же присмирел. — Узнай хоть, зачем он пришёл.
— Так я слушаю, — покорно сказала мать.
— Человек я серьёзный и с расчётом, — продолжал гость, — а потому решил сперва поговорить с вами. Посоветоваться, значит.
— Насчёт чего?
— Засылать мне сватов к вашей дочери — Евдокии Ивановне — или отказ будет? Потому как если отказ, то лучше и не затеваться.
Мать растерялась и молча смотрела на него, не зная, как ответить. А он, смущаясь и краснея, но тем не менее с заранее заготовленной решимостью, продолжал:
— Мне Евдокея Ивановна по душе. А ежели вам надо с нею посоветоваться, поговорить с Иваном Ивановичем, я, конечно, подожду. Конечно… мне надо бы допрежь с Иваном Ивановичем, но — боюсь! Я при нём растеряюсь и не скажу, чаво надо.
Наконец, кажется, мать осознала его слова. Обернувшись к двери, крикнула:
— Дуська, отдай дитё!
Дочь тут же вошла и передала ей ребёнка.
— А теперича ступай и не подслушивай. — И, когда дочь вышла, Екатерина Васильевна, напустив на себя важность, заявила: — Мы, Фёдор Фёдорович, не какая-нибудь деревеньщина, мы — мещане! Я сама — духовного роду. И дочку свою отдать вот так, не подумавши… Дитя она ишшо.
— Иде же дитё? — удивился Калабухов. — На масляну шашнадцать было. Да и вас она поболее.
— Не сердись, милок, и ступай, с чем пришёл. Ивану Ивановичу я даже не скажу об тебе — несурьёзно всё это.
— Ох, маманя, — с досадой сжал он картуз в руке. — Сказал бы, да уж помолчу… потому как ишшо воротиться думаю.
Мать долго не могла успокоиться после его ухода — всё пожимала плечами, всё выговаривала кому-то:
— Надо же! «Фёдор Фёдорыч»! Дома небось Федькой кличут… Кот Котофеич он — вот кто. «Сказал бы, — говорит, — я вам, маманя…» Ишь — сыночек нашёлся!
— Ну, хватит, — остановила её Дуся. — Чем он так тебе не понравился? Справный мужик, не дохлай. А что лицо круглое — дак бороду отпустить можно, оно и вытянется. Ежели человек толстощёкий — так сразу и кот? Я вот тоже мордастая, значит — хужее других?
Мать обомлела от этих слов. Возможно, впервые в жизни она взяла на себя решение важного семейного вопроса. Решилась взять, потому что всё в нём казалось ей предельно просто. А дочь, так получается, вроде бы и не согласна с нею.
— Неужто он тебе нравится? — спросила со страхом.
— А чаво? Ничаво…
— Но ведь рано тебе замуж. Рано и не время.
— Можа и рано, только мужик он — что надо.
Фёдор уехал тогда ни с чем, а Дуся, которая до его разговора с матерью ни о чём таком ещё не помышляла, вдруг задумалась. И чем больше думала, тем привлекательнее казалось его предложение. После смерти бабушки Душани в доме становилось всё хуже. И Дуся это первая почувствовала. Раньше хоть дедка помогал, а нынче весной он только и знал, что ходил на кладбище, шушукался с мальчишками или сидел под кузней, выслушивая соболезнования заказчиков. Пара соловых, которых он иногда запрягал, подряжаясь на какие-то перевозки, теперь стояли без дела. Не кони, а дармоеды. И в завершение всего — болезнь отца.
В доме вообще не предствляли такого, чтобы он болел. А когда слёг — растерялись. Вроде бы стал валиться столб, на котором весь шатёр держится… Но прошло недели три или больше — отец перемучился и встал. Рёбра вроде бы срослись, но работал он вполсилы. За молот не хватался и даже балдичку из рук Шурки не брал. Быстро утомлялся, выходил на воздух продышаться. Настоящей беды никто до поры не чувствовал. Мало ли что с человеком бывает, если он после болезни, если не вылежал положенного. Но сам отец, должно быть, чувствовал…
В конце лета ещё раз приехал Федя Калабухов. И опять один — без сватов. Странное дело — только и в этот раз он хотел говорить с матерью. Проводив его в дом, Дуся побежала в кузню и, глядя отцу в глаза, с каким-то скрытым значением сказала:
— Тятя, там человек пришёл… С маманей разговаривает. Так ты пойди.
Появление отца весьма смутило Фёдора. Он вскочил с табуретки, стал чуть ли не по-солдатски, резко опустил в поклоне голову. Посыпались кольцами его рыжие, густо напомаженные кудри. И за всё время разговора с отцом он так и не присел.
Быстро разобравшись, в чём дело, Иван Иванович мрачно сдвинул брови, с шумом вздохнул. Повернулся к двери. (На Калабухова и не смотрел). Дуся с удивлением заметила, какие жалкие, растерянные глаза у отца под хмуро опущенными бровями.
— Ну, вот что, мать… Весною было одно, а теперича иное. Тут, я думаю, решать надо так: ежели он дочке нашей по душе… (Дуся едва заметно, но со всей уверенностью кивнула). А я вижу, что он ей по душе, то пусть присылает сватов. О приданом и прочем будем говорить со сватами.
Федя, как перочинный ножик, перегнулся в поклоне, сказал: «Благодарствую!» — и вылетел из дома.
Через месяц сыграли свадьбу. А до неё в дом кузнеца на несколько недель вернулось былое благополучие. Дуся расстаралась. Она успевала и в хлеву, и на кухне, покрикивала на мальчишек, предоставила матери возможность беззаботно тетёшкаться с Тасей. Даже деда несколько привела в чувство. «Ну, что жа ты распустился, дедуня! — вычитывала ему. — С туркой воевал, с французами воевал, нешто с самим собой не можешь справиться? Запряги своих дармоедов да хоть сена корове привези. Возьми парней, пущай помогут. Да истопи баньку, я твои портки и рубаху вымыла».
Её решительность нравилась деду, на какое-то время возвращала силы и ощущение реальности.
— Ну, девка! — с гордостью говорил он, сидя под кузней в чистой рубахе и коротая время с кем-нибудь из заказчиков. — Мне уже семьдесят было, а может, и поболее, когда она народилась. А нонче — гля… Будто я перед нею дитё. Ну, девка — дай ружжо, стрелять станет.
Свадьбу справляли в Сычёвке. Там же, в церкви, и венчались. Таков был уговор. Иван Иванович сказал на этот счёт Фёдору:
— У нас недавне два села побывали на похоронах и поминках. А скоро уж и Дмитриев день. Снова за маманю (царство ей небесное!) молебен да угощение сделать надо. Так что в нашем дворе свадебным гостям лучше траву не топтать.
Федя всё понял. Он просил только, чтобы Иван Иванович и Екатерина Васильевна были в церкви на венчании и в первый вечер посидели за столом.
Когда проводили сватов, Дуся улучила момент, подошла к отцу и, ткунувшись курносым носом ему в грудь, сказала:
— Спасибо, тятя!
Она лучше других понимала, что происходит в семье, потому и оценила отцовскую щедрость: он отдал ей в приданое всё, что мог дать в лучшие времена. Но Иван Иванович по-своему понял благодарность дочери.
— Была бы ты счастлива, детка. Ежели тебе ждать, когда в нашем доме чёрные дни кончатся, то можно и старой девой засохнуть.
Как чувствовал!.. Не прошло и двух недель после свадьбы, приближался Дмитриев день, когда все отмечают родительскую поминальную субботу, а в доме творился полный разлад. Выпроводив дочь, Екатерина Васильевна осталась как рыба на мели: сколько ни бейся, а толку никакого, лишь скорее задохнёшься. Надо было накормить четверых мужиков, постирать Таське пелёнки, хоть раз в день вымести из комнат, убрать, постелить, помыть, послать пацанов к лавочнику. Часто с Таськой возился Сергей, корову кое-как выдаивал Шурка, он же отгонял её в стадо и шёл помогать отцу.
С наступлением осени в кузню редко заглядывали заказчики, и отец решил сделать впрок два-три лёгких плужка, которые после можно будет продать. Покуда ковали и нарезали отдельные заготовки, работа кое-как двигалась. Но вот пришла пора собирать первый плуг, соединять, склёпывать воедино грядиль и стойки с лемехом и полицей — Шурке стало совсем тяжело, он с трудом удерживал всю работу на большой наковальне.
