В это время дядя и тетка не бранили меня, потому что я всячески старался делать так, чтобы не сердить их. Мне жалко было их, потому что я много сделал им неприятностей. Наши знакомые удивлялись, что я веду себя как следует, хорошо, и ждали случая, когда я сделаю что-нибудь такое, что небу будет жарко. Я постоянно сидел дома или рыбачил с дядей и постоянно молчал, потому что говорить с дядей и теткой нечего было, да они и не любили со мной разговаривать. Все игры я называл глупостью и удивлялся над тем, почему это люди, уже женатые, делают глупости. Я начинал приглядываться ко всему: к семейной жизни людей, к обращениям и ко всему, что только попадалось на глаза… Работы в моей голове много было; я старался сам все понять, но чувствовал, что я еще больно глуп и неразвит. Досадно мне было, и думал я в это время: хорошо бы мне умереть теперь, а то для чего я буду жить? Может быть, я думал это оттого, что мне страшно опротивел город, а может быть, и оттого еще, что мне хотелось жить одному, а этого я никак не мог сделать; и не было у меня ни одного такого человека, с которым бы можно было, как говорится, душу отвести.
Дядя крепко начинал попивать водку и говорил, что он пьет от меня, с горя. Тетка очень любила дядю и всячески советовала ему не пить водку, но он кричал на нее и бил ее. Потом он пристрастился к карточной игре, просиживал ночи, проигрывал деньги. Тетка целую ночь ждала его и плакала; утром, когда приходил он злой, она капризничала, дулась целый день. Но ее капризы ни к чему не повели. Начались разные возмутительные сцены, раздоры: дядя гнал тетку, она не шла.
На девятнадцатом году я кончил курс. Я очень весел возвращался домой с акта, держа в руке аттестат. Тетка меня ждала и встретила у калитки со словами:
- Ну, что? еще на год оставили?
- Нет; вот аттестат. - Я показал ей бумагу.
- Едва-то, едва выучился. - А на глазах ее были слезы. Мне тоже хотелось плакать, и я поклонился ей в ноги.
- Покорно благодарю, маменька. Покорно благодарю за все, - сказал я.
- То-то и есть. А сколько ты нам бед-то наделал! Сколько ты нам стоишь!
- Простите!
- Благодари отца… А я что? - И она поцеловала меня.
Дядя холодно принял мою благодарность. Прочитавши аттестат, он сказал мне:
- Вот, скот ты эдакой… Ты должен ноги мои мыть и воду пить… Сколько я истягался на тебя, а?
- Покорно благодарю, папенька.
- Ну, то-то. Все вы не чувствуете добродетелей.
- Полно… Авось, он и не забудет нас, - вступилась тетка.
Этот день я провел лучше всех моих дней в жизни. Когда я лег спать, то долго-долго думал о том, что было со мной до этого, и плохо мне как-то верилось, что я теперь уже сам имею права и сам скоро буду таким же, как и мой дядя… Я вспомнил отца и, по привычке плакать, горячо плакал, думая: "Эх, отец! Посмотрел бы ты теперь на меня… Обрадовался бы ты или нет?" И как я благодарил в душе дядю и тетку! "Как только буду я получать хорошее жалованье, непременно куплю ей на платье, а дяде на сюртук… Уж буду же я кормить и поить их, чтобы они не сердились на меня".
Я чувствовал, что теперь как будто с моих плеч свалилась какая-то тяжесть; мне казалось, что я теперь, пожалуй, равен сортировщикам и вообще служащим в губернских присутственных местах. Дядя, как я замечал, гордился мною, тетка не бранила за курение табаку, а только ворчала на то, что я курил дядины папиросы. Теперь я мог читать свободно все, что мог достать где-нибудь, и я зачитывался до того, что пропадал из дому с книгой на целые сутки; и по мере того как я читал, я находил, что я еще знаю очень мало, мне надо еще учиться, - и я стал проситься в гимназию. Дядя осмеял меня. Он был убежден, что сделал все для моего развития. Он видел, что я ростом с него; из разговоров моих замечал, что я знаю больше его; знал, что умею красиво переписать, кое-что сочинить, даже что-то такое, о чем он не имеет ни малейшего понятия, - и радовался этому. Радовался он этому потому более, что я кончил курс в уездном училище, имею права, могу служить, могу получить чин, и, стало быть,- чего же мне еще надо? Я должен благодарить его, что он на ноги меня поставил… А что мне еще нужно учиться - это он считал нелепостью. Также с ним соглашалась и жена его, моя тетка. Эта женщина была очень неразвита. Воспитывалась она очень бедно, с десяти лет торговала на рынке калачами, на семнадцатом сидела в лавочке и на восемнадцатом году вышла замуж за почтальона, которому она понравилась лицом и которого она впоследствии очень полюбила. Не обученная грамоте, путавшаяся в денежных расчетах, она хороша была для мужа тем, что умела хорошо стряпать и печь, умела шить, любила чистоту и старалась во всем угодить самому, который был для нее выше всего на свете. Ей ничего не нужно было, кроме того, чтобы муж ее был здоров. Без мужа она бы погибла, потому что на чужих людей ей стыдно было работать, а ремесла она никакого не брала. При муже она была сыта, спала вволю, водила знакомство только с теми, кто ей нравился; больше ей ничего не нужно было, даже религия для нее, после мужа, была на втором плане. Могла ли эта женщина развить мой ум? Нисколько. Она учила меня быть честным, не воровать, любить и почитать старших для того, чтобы они любили меня, а если старшие будут любить меня, я буду жить так же, как и ее муж, мой дядя. Часто я что-нибудь рассказывал ей из истории; она удивлялась, но через неделю забывала. Она даже забыла много молитв, не знала, кто раньше жил - Авраам или Христос, верила предрассудкам и снам, гадала в карты, ходила к ворожеям и т. п. Из моих рассказов она выводила то заключение, что я очень умен, и удивлялась: отчего это я много знаю, а она и дядя ничего не знают? Я говорил ей, что я еще ничего не знаю, мне надо многому учиться; она морщилась и говорила: "Будет, зачитаешься - с ума сойдешь. Еще чернокнижником сделаешься…"
Но был ли я на самом деле умен, каким считали меня дядя и тетка? По их разумению, я был умен, и мне больше образовываться нет надобности, так как они думали, что я уже все знаю, знаю больше их, - и слава богу. Не хотели они большего моего образования потому еще, чтобы я не зазнался и не отделился от них. В это время я был очень задумчив и приглядывался к жизни, к окружающим меня людям, которых сравнивал с собою, с дядей и теткой, - но выходил какой-то хаос. Но самое лучшее было для меня - это сидеть на берегу реки или на реке в лодке с удилишком, простору было много, но толку все-таки не выходило. Часто случалось, что я, сидя на реке в лодке, глядел куда-нибудь вдаль, глаза останавливались на одном месте, а в голове чувствовалась какая-то тяжесть и вертелись только слова: "Как же это?.. отчего же это?.." - и в ответ ни одного слова. Очнешься и плюнешь в воду; начнешь удить и думаешь: "Ах, если бы у меня были деньги, я бы накупил книг много-много, я бы все выучил… и человека бы такого надо, который бы объяснил мне все это". В голове черт знает что; осердишься, вздохнешь и скажешь: зачем же они взяли меня к себе, измучили, сделали из меня дурака? Зачем же я не остался таким же дураком, как и почтальоны, нигде не учившиеся, которые только и думают об том, как бы им наесться, напиться, поспать да угодить начальству?.. И жил бы я, как животное, а то вот все думаешь, все хочется узнать: что, и как, и отчего, и почему происходит. Узнаю я, других буду учить, пользу какую-нибудь принесу, спасибо скажут, а что за человек, когда я ничего не знаю, когда я гожусь только в переписчики!
Многого мне хотелось, много хотелось знать, но мне мешали, меня ругали за это желание; и чтобы я не думал много, не сидел понапрасну долго и не марал понапрасну бумагу, дядя решил определить меня на службу как можно скорее. До сих пор чиновный люд я понимал так, что они только пишут и за это получают деньги и чины, но я не думал, чтобы они приносили кому-нибудь какую-нибудь пользу. Для кого же они пишут-то? думал я и спрашивал дядю. Он говорил, что они - служат.
- Кому? - спрашивал я.
- Царю и отечеству.
- Что же они делают?
- Служат.
Значит, думал я, кто пишет и кто носит форменную одежду, тот служит царю и отечеству. Что же они делают? Дядя не объяснял, его знакомые тоже не объясняли, и я думал: ужели у царя и отечества так много дела?.. Да, думал я, значит, они служат, и за это им дают чины такого рода, что они возвышаются во мнении других людей, гордятся этим, а раньше получения чина - хлопочут, чтобы получить этот первый чин. Дядя говорил, что получить чин не всякий может, что чиновник избавляется от телесного наказания и не платит никаких податей. "Что ж, - думал я, - поступлю и я на службу, коли уж дяде не хочется, чтобы я учился; буду и на службе учиться". "Это самое важное - служба коронная, - говорил дядя, - на эту службу не всяк может поступить, и чиновника никак нельзя сравнить с купцом, или мещанином, или солдатом, так же как нельзя сравнить почтальона с сортировщиком или почтмейстером". Дядя говорил это по своему понятию, потому что он очень рано поступил на коронную службу; служить купцу или вообще частному лицу - он считал последним делом, несмотря на то, что у этих господ служащие получали гораздо больше жалованья, чем коронные. "Там служит кто? - мещане… А мещане подати платят, рекрутов ставят; да и понравишься ты купцу - ладно, не понравишься - прогонит; а в нашей службе - шалишь: на все закон, силой не выгонишь". Но как дядя ни рассуждал, а я чувствовал, что мне не стерпеть этой тяжелой службы, что мне долго придется служить до чину, и я завидовал таким людям, которые на пятнадцатом году были уже чиновниками или на девятнадцатом году, кончивши курс в университетах, поступали столоначальниками губернских присутственных мест или становыми. "Служи, - говорил дядя, - я тридцать лет служу - и все жду чина…"
