кого я увидела в участке, была мать.
И эта встреча, неожиданная, неприятная, заставила сделать шаг назад, правда, я уперлась в грудь Маккорнака, а он подтолкнул меня вперед, шепнув:
– Веди себя хорошо, девочка.
Матушка была в розовом.
Аккуратный строгий костюм, подобающий леди ее возраста. Прямая юбка на две ладони ниже колена. Жакет с перламутровыми пуговицами. Кружевное жабо белоснежной блузы.
Шляпка на гладких волосах. Бледная помада. Духи.
– Добрый день, – я отвела взгляд.
– Добрый день, дорогая, – матушка изобразила улыбку. Пальчики ее лишь сильнее сжали розовую сумочку. – Я рада видеть тебя в добром здравии.
Легкий упрек.
Ее речь была идеальна. И никто не сказал бы, что английский – вовсе не родной язык дочери Бегущего Ручья.
– А уж я-то как рада. – Я плюхнулась на жесткий стул и вытянула ноги.
Ноги гудели.
Это сколько миль я отмахала по побережью? С десяток точно. Левый сапог, кажется, прохудился. А правым я влезла в дерьмо. Не драконье. Лисье, кажется. Или медвежье? Главное, что смердит. В горах оно как-то не ощущалось, а вот в помещении стало попахивать весьма выразительно.
Или это грязь?
Грязь начала подсыхать, скоро посыплется рыжими комками, обозначая мой след. А сейчас она покрывала и сапоги, и брюки. И на куртке тоже отметилась. Но это пятно я сковырнула.
– Ты давно ко мне не заглядывала. – Матушка опустилась на край стула. Сидела она с прямой спиной. И сумочку на сведенные вместе колени пристроила.
Голову чуть наклонила.
В темных глазах ее виделся упрек.
– Времени не было. Работа.
Матушка покачала головой.
Играет.
Знает, что смотрят. Тот же Маккорнак и смотрит. Вперился взглядом, будто сличает нас… и да, похожи. Я и без него знаю, что кровь от крови, и той, другой, правильной и белой, мне почти не досталось.
Я слишком высока.
Куда выше, чем положено быть женщине.
И кожа у меня смуглая. Не от загара, но сама по себе. Конечно, загар тоже имелся. Я в отличие от матушки не прячусь под кружевными зонтиками. Какие зонтики в горах?
Волосы темные. Черные.
Толстые и густые. И коса у меня хороша. Мне за эту косу почти семьдесят баксов предлагали, но я отказалась. А когда тот урод вздумал настаивать, за косу схватив, сломала ему нос.
Матушка бы тоже… если бы никто не видел.
Но когда смотрят, она иная. Она милая. Хрупкая… и странно, как при том же росте, что и у меня, у нее получается казаться хрупкой. Она своя, пусть в ее жилах нет ни капли белой крови, а вот я везде чужая.
– Конечно, дорогая, – матушка тянется, чтобы поправить прядку волос, которая, по ее мнению, лежит неправильно. Впрочем, во мне ей все кажется неправильным. – Но я рада, что с тобой все хорошо.
Отлично просто.
Только вот Изумруда больше нет. И на душе тоска, хоть волком вой.
– Зачем мы здесь? – Я отряхнулась и отодвинулась. Прикосновения матушки, липкая душная ее забота, которая была притворством во всем, заставляли напрячься.
И нож в сапоге вовсе не казался излишеством.
Хотя… против матушки нож не поможет.
А вот теперь во взгляде Маккорнака виделось неодобрение. Маккорнак родителей уважал. И уважения же требовал от племянников, раз уж собственными отпрысками не обзавелся. Я сумела не отвести взгляда, а он качнул рыжей головой и произнес:
– Тело нашли.
Я поняла. Как-то сразу вот и поняла, чье именно тело.
И матушка тоже.
Ее рот приоткрылся, искривился, и лицо на миг стало безобразным. Показалось, что вот-вот из горла вырвется животный вой, раз и навсегда разрушив столь тщательно создаваемый образ, но нет, она справилась.
Вот она действительно была сильной женщиной.
– Приехали… из Тампески… тип один, – Маккорнак отвел взгляд, не желая быть свидетелем женской слабости. И платок из кармана вытянул, клетчатый, мятый, пахнущий табаком. Сунул неловко мне в руку, хотя я точно не собиралась плакать. Я и тогда, когда… не плакала. И на похоронах тоже. И сейчас не буду. – Утверждает, что нашли. И опознали. В общем, у него возникли вопросы.
Матушка платок отобрала. Прижала к левому глазу, подхватывая невидимую слезу, прошептала слабым голосом:
– Они уверены? Ведь… мы же… вы же… говорили…
– Кто тогда в могиле? – Смотреть на это представление стало невыносимо.
Отвернуться невозможно. Уйти? Сбежать?
Я вскочила, и в маленькой комнатушке стало тесно. Вдруг показалось, что стены заваливаются, что еще немного – и рухнут они под тяжестью вот этих местечковых снимков, на которых запечатлены несколько поколений местных шерифов.
И Маккорнак есть.
Стоит с ружьем над медвежьей тушей. Я даже помню, когда была сделана эта фотография. Пять лет назад. Суровая зима. Гризли, проснувшийся до срока. Голодный и злой. Не боящийся ни людей, ни драконов. Тогда собрали всех мужчин, кто хоть как-то умел держать ружье.
И не только мужчин.
Нашлись и женщины. Та же мисс Уильямс, хотя от школьной учительницы точно никто подвигов не ждал. Но и отказывать в праве на них не стали.
Я стиснула голову, пытаясь успокоить себя. Покачнулась влево. Вправо.
Сделала глубокий вдох, как учила мисс Уильямс: «Твоя беда в излишней поспешности. Учись сдерживать порывы, Уна, сколь бы естественными они тебе ни казались».
Научилась. Почти.
– Бедняжка переживает… – донесся тихий голос матушки. – Мне кажется, что она так и не пришла в себя…
Пришла.
Еще вдох. И мисс Уильямс тоже здесь, правда, не с медведем, с пумой, чья шкура висит за спиной. И снимок сделан давно. Посерел, выцвел, но мисс Уильямс на нем совсем юная, почти ребенок. Правда, ружье она держит крепко. И это выражение лица – упрямое и в то же время несколько растерянное – мне хорошо знакомо. Я зацепилась взглядом за снимки, которые видела не раз, но раньше мне было не до этой стены. А теперь я стояла, разглядывая одну фотографию за другой, и удивлялась, почему раньше не обращала на них внимания.
Мистер Эшби в черном своем костюме. И с саквояжем, с которым он, кажется, и во сне не расставался.
Они вдвоем с мисс Уильямс, которая здесь без ружья, зато в белом халате медицинской сестры. Надо же… а вот и Ник. Когда? Старшие классы, определенно, незадолго до отъезда. Ник пухлый, нелепый немного, но тоже с саквояжем.
Клайв, сгорбившийся, будто пытающийся спрятаться за кустом. Здесь он тоже другой, застывший, напряженный. Пальцы стискивают крест, а в глазах читается готовность бежать. Или, наоборот, броситься? Впрочем, нет. Клайв слишком труслив и набожен, чтобы бросаться на людей. Так что просто снимок такой… неудачный? Или наоборот?
А
