драконьих зубов, от помощи я отказалась.
И поругались опять.
Зубы мне дороже родича, да…
Я провела пальцем по коже. Все еще мягкая. И выделки отменной. Телячья? Я не настолько хорошо разбираюсь, но Вихо говорил, что телячья. Вот серебро потускнело, но если начистить, сумка будет как новая.
Как она оказалась внизу?
Я пыталась придумать правдоподобное объяснение, но… Вихо ее спрятал. Это единственная более-менее правдоподобная версия. Только от кого он ее прятал?
И почему в моем доме?
От матушки? Нет… она скорей пальцы себе откусит, чем тронет его вещи. Тогда в чем дело? Не в том ли, что все еще лежит в этой сумке? И не потому ли я тяну, не спеша ее открыть, что не желаю знать?
Не желаю. Но должна.
Я сделала вдох и потянула за ремень. Приподняла сумку. Перевернула. Вытряхнула. И выругалась: на стол выпали с полдюжины аккуратных бумажных свертков, перетянутых тонкой бечевкой. И на каждом имелась пометка.
Рукой Вихо.
Наверное, мне стоило бы убрать свертки в сумку, а сумку в шкаф. И потом, когда буря утихнет, вывезти ее вместе с другим хламом подальше в пустыню. Или в горы. Горам я верила больше. Ущелье поглубже… На худой конец можно и Маккорнаку сдать.
Только…
Клинок легко пробил бумагу и вышел, оставив на столешнице след белых крупинок. Я поднесла нож к носу и сделала вдох. А потом выдохнула.
Мать его… Они не поверят. Никто не поверит.
Я аккуратно сложила пакеты в сумку.
А сумку убрала в шкаф. Поспешно затолкала барахло, только шляпу оставила. Села на пол, прижала ее к груди.
Если это не Вихо?
Допустим… допустим, он и вправду сумку забыл. Когда? Да хотя бы в тот самый проклятый день… забыл и… решил вернуться. Это ведь логично? Еще как… бурю не услышал, а дальше… дальше все и случилось.
Я всхлипнула и погладила шляпу.
Я никогда не говорила Дерри, что люблю его. Он бы и не понял. Обозвал бы дурой пустоголовой, какой я и была. Но… если бы он знал, насколько мне не хватает его.
А сумку нашел Билли.
С Билли сталось бы присвоить себе чужую вещь. И дурью он не брезговал. И… и убрался? Нет, не сходится. Если бы убрался сам, он бы и сумку свою прихватил. Сколько в ней? Пара фунтов точно, а пара фунтов чистейшей дури стоит куда больше, чем мои дом и шкура.
Значит…
Ничего не значит, кроме, пожалуй, того, что от находки следует избавиться, пока за ней не пришли. Или… Вихо не стало пару лет назад, а о Билли я уже полгода ничего не слышала. И не значит ли это…
Ничего не значит.
Буря наверху плакала. А я понятия не имела, что мне делать. И потому просто сидела, гладила старую шляпу, уговаривая себя забыть.
Но правда была в том, что не забуду.
Билли не знал про подвал. Нет, он мог бы и обнаружить, но отчего мне в это не верится?
Билли…
Ушел. А сумка осталась. И… только ли она? Я бросилась к шкафу и, распахнув дверцы, вывалила кучу вещей на пол. Следом отправилось то, что лежало на полках.
И наверху.
И на других. Полок в подвале было много. Я задыхалась от страха и пыли, чихала, терла слезящиеся глаза, но все равно продолжала. Я заглянула в старую бочку, в которую Дерри когда-то ссыпал зерно. И перевернула ее. Я простучала стены.
И я нашла.
Я, мать его, нашла тайник. Даже не тайник, но древний чемодан с потрескавшейся кожей, сквозь которую проглядывал деревянный остов. Истершиеся ремни. Сломанные защелки. Желтые газеты с выцветшими буквами, под которыми лежали ровные, аккуратные даже пачки банкнот.
Двести пятьдесят тысяч долларов.
Мать его.
Двести… мать его, пятьдесят. Тысяч. Долларов.
Глава 6
Томас вынырнул из сна, хватая воздух ртом.
Снова.
Сколько лет… а казалось, что все уже. Он сел в кровати, вцепился в волосы, пытаясь справиться с мелкой дрожью, что сотрясала все тело. Получалось плохо.
Томас заставил себя сделать глубокий вдох. И выдох.
Снова вдох. И снова выдох. Стиснул кулаки и разжал, полюбовался трясущимися пальцами. Сунул их под мышки.
Выпить бы…
От одной мысли замутило. Значит, на этот раз вода снилась. Темная, что деготь, что черный кофе в белой каменной чаше. Горькая. Говорят, во снах вкус не ощущается, но Томас точно знал, та вода была горькой. И в желудке оседала камнем. Значит, полдня будет мутить.
Чудесно.
Он сполз с постели. Поморщился. Спина противно ныла, будто он, Томас, древний старик. Это все из-за кровати. На помойке ей самое место, но разве хозяйке докажешь? Она, хозяйка, душой привязалась и к древним кроватям, и к дрянным матрацам, заменять которые запрещалось под страхом выселения, и к пуховым подушкам. Подушки следовало взбивать и укладывать горой.
Томас выругался.
Он ненавидел горы, правда, чуть меньше, чем море.
А в море вода соленая. И серая. Или сизая. Или еще синяя, когда день погожий. И тогда море спокойно, что стекло. Сквозь него можно разглядеть дно и скалы. Рыбью мелочь. Водоросли, что опутывали всякий мусор. И мусор тоже.
А за дальней грядой скрывались затонувшие корабли.
Берт так говорил.
Томас потряс головой. Вот же… некстати. Это из-за сна, если он тонул, то и Берт вспомнится. А до годовщины далеко. Годовщина, если подумать, пару месяцев как минула. И Томас ее вновь пропустил, зная, что рады ему не будут.
Но и отсутствия не простят.
Так оно и получилось. Даг пьяно орал в трубку, что Томас скотина, что всех позабыл и решил, будто он лучше, а на самом деле все знают, все до единого, что Томас – скотина.
Наверное, он прав.
Мутное зеркало отразило мятую физию. Побриться не помешало бы. И в парикмахерскую наведаться. Потом. Когда-нибудь.
Он сунул голову под кран. Вода текла едва теплая. И на вкус была кислой.
А та, из сна, горькая, как… как полынь? Или еще хуже.
Томас пригладил мокрые волосы ладонями. Вот так лучше. Теперь кофе и опять в постель, раз уж выходной выдался.
Кофе выпить еще получилось. Правда, вкус его был привычно мерзким – после сна полынная горечь ощущалась буквально во всем, но Томас уже привык и даже научился получать своеобразное удовольствие.
А потом его вызвали.
– Ты ведь родом из Долькрика? – Мистер Аштон любил охоту, ружья и собственные усы, которые он тщательно расчесывал и смазывал особым воском.
Он
