Триада «восприятие – осмысление – переживание» (в терминах пространства: пространственная практика – репрезентация пространства – пространства репрезентации) лишается своего значения, если придать ей статус абстрактной «модели». Либо она отражает нечто конкретное (но не «непосредственное»), либо же имеет только ограниченное значение – как один из многих возможных идеологических медиаторов.
То, что переживание, осмысление и восприятие смыкаются и «субъект», член той или иной социальной группы, может переходить от одного к другому, не рискуя запутаться, – неоспоримый факт. Образуют ли они когерентное целое? Возможно – при благоприятных условиях. В таком случае, вероятно, должен существовать некий общий язык, консенсус, код. Можно предположить, что у западного города, от эпохи итальянского Возрождения до XIX века, такой язык был. Здесь доминировала репрезентация пространства, подчиняя себе пространство репрезентации (религиозного происхождения), сведенное к символическим образам небес и ада, дьявола и ангелов. Тосканские художники, архитекторы, теоретики разработали особую репрезентацию пространства – перспективу, исходя из социальной практики, которая, в свою очередь, как мы увидим, явилась результатом исторического поворота, изменившего отношения города и деревни. При этом в обыденном сознании, более или менее обреченном на немоту, сохранялось в почти неизменном виде пространство репрезентации, унаследованное от этрусков, несмотря на века римского и христианского владычества. Линия горизонта, уходящие вдаль и пересекающиеся в «бесконечности» параллели определяли интеллектуальную и одновременно визуальную репрезентацию, что приводило к первичности взгляда в рамках, так сказать, «логики визуализации». Эта репрезентация, вырабатывавшаяся веками, получила воплощение в архитектурной и урбанистической практике – перспективах, коде.
Чтобы довести до конца наше исследование и, по мере возможности, доказать получившуюся теорию, следует обобщить предложенные разграничения, распространив их на все общества, на все эпохи, на все «способы производства». Здесь мы ограничимся лишь несколькими аргументами, не надеясь осуществить эту задачу в полной мере. Репрезентации пространства проникнуты знанием (смесью познания и идеологии), всегда относительным и меняющимся. Следовательно, они объективны, но могут быть пересмотрены. Истинны они или ложны? Не всегда у этого вопроса есть определенный смысл. Перспектива – истинна или ложна? Репрезентации пространства, безусловно, абстрактны, но они входят в социально-политическую практику, поскольку сложившиеся отношения между предметами и людьми в репрезентируемом пространстве подчинены логике. Рано или поздно эта логика разрушает их, ибо они не когерентны. Пространства репрезентации, скорее переживаемые, чем осмысляемые, никогда не ограничены ни когерентностью, ни связностью. Они проникнуты воображаемым и символикой и уходят корнями в историю – историю целого народа и каждого отдельного человека, принадлежащего к этому народу. Этнографы, антропологи, психоаналитики, изучая эти пространства репрезентации (иногда сознательно, иногда нет), чаще всего забывают сопоставить их с репрезентациями пространства, которые сосуществуют, согласуются, взаимодействуют с ними, и еще чаще пренебрегают пространственной практикой. Ученые без труда распознают в них то, что их интересует: детские воспоминания, сновидения, образы и символы матки (отверстия, коридоры, лабиринты). Пространство репрезентации переживается, высказывает себя; у него есть ядро или эмоциональный центр – Эго, постель, комната, квартира или дом; площадь, церковь, кладбище. Оно включает локусы страсти и действия, локусы пережитых ситуаций, а значит, сопряжено со временем. Тем самым оно может получать различные качественные характеристики: направленное, ситуационное, реляционное, потому что по сути своей оно является качественным, текучим, динамичным.
Если обобщить это различие, оно потребует пересмотра истории. Необходимо будет изучить не только историю пространства, но и историю репрезентаций, а также историю их связей друг с другом, с практикой, с идеологией. Подобная история будет включать в себя генезис этих пространств, а главное – их сопряжений, искажений, перемещений, взаимных пересечений и связей с пространственной практикой обществ (способов производства).
Можно предположить, что репрезентации пространства имеют практическое значение, что они проникают в пространственные текстуры, отмеченные печатью продуктивных знаний и идеологий, и изменяют их. Следовательно, репрезентации пространства весьма важны и оказывают особое влияние на производство пространства. Каким образом? Через строительство, то есть через архитектуру, понимаемую не как возведение данного конкретного жилого здания, дворца, памятника, но как проект, вписанный в пространственный контекст и текстуру, – что предполагает «репрезентации», не теряющиеся в символике или воображаемом.
Пространства репрезентации, напротив, не производят ничего, кроме символических произведений – зачастую единичных, но иногда дающих начало целому «эстетическому» направлению. Однако по прошествии некоторого времени это «эстетическое» направление истощается, породив ряд экспрессивных форм и экскурсов в воображаемое.
Подобным разграничением нужно пользоваться с большой осторожностью. Оно сразу влечет за собой дробность, тогда как следует, напротив, восстановить производительное целое. К тому же нельзя заранее с уверенностью сказать, что оно поддается обобщению. Существует ли различие между репрезентациями пространства и пространствами репрезентации на Востоке (в Китае)? Весьма сомнительно. Возможно, напротив, что восточные иероглифы содержат некое неделимое единство представления о миропорядке (пространство-время) и понимания конкретного (практического и социального) пространства-времени, внутри которого выстраиваются символы, создаются произведения искусства, возводятся здания, храмы и дворцы. Ниже мы еще вернемся к этому вопросу; впрочем, ответа на него мы дать не можем за неимением точных знаний о Востоке. Зато мы попытаемся показать генезис этого разграничения, его значение и смысл на Западе, в западной практике, начиная с Греции и Рима. Впрочем, нельзя с уверенностью сказать, что разграничение это сохранилось неизменным вплоть до наших дней и что никогда не возникала обратная ситуация (например, производительность пространств репрезентации).
У некоторых народов (к примеру, обитателей перуанских Анд эпохи чавинской культуры) существовала репрезентация пространства, о которой свидетельствуют планы храмов и дворцов[36], и пространство репрезентации, отразившееся в произведениях искусства, графике, тканях и т. д. Как соотносились эти два аспекта одной эпохи? Сегодня наука изо всех сил старается восстановить теоретическим путем некое соединение, нисколько не похожее на приложение к «реальности» знаний прошлого. Поэтому осуществить эту реконструкцию крайне трудно: символы, которые мы чувствуем и предчувствуем, ускользают от нашего абстрактного, бестелесного, вневременного знания – изощренного, эффективного, но «нереального» применительно к некоторым «реальностям». Что было в промежутке, в зазоре между репрезентациями пространства и пространством репрезентации? Культура? Конечно, но это слово обладает обманчивой полнотой. Работа искусства? Безусловно, но чья и каким образом? Воображение? Возможно, но почему и для кого?
Предложенное разграничение приобрело бы еще большее значение, если бы нынешние теоретики и практики действовали каждый со своей стороны, разрабатывая одни – пространства репрезентации, а другие – репрезентации пространства. Если ссылаться на конкретные имена, можно сказать, что Фрэнк Ллойд Райт принимает общинное пространство репрезентации, восходящее к библейской и протестантской традиции, тогда как Ле Корбюзье разрабатывал техницистскую, сциентистскую, интеллектуализированную репрезентацию пространства.
Возможно, следует пойти дальше и допустить, что производители пространства всегда действовали в соответствии с некоей репрезентацией, тогда как «пользователи» пассивно претерпевали то, что им предлагалось, то, что было более или менее включено или обосновано в их пространстве репрезентации. Как осуществлялись подобные манипуляции? Ответ на этот вопрос должен дать анализ. Если у архитекторов (и урбанистов) действительно есть своя репрезентация пространства, то откуда она берется? Кто извлекает пользу из того, что она становится «рабочей»? Если у «жителей» в самом деле есть свое пространство репрезентации, это забавное недоразумение начинает разъясняться. Что вовсе не значит, что оно исчезает из социально-политической практики.
