С тех пор наша совместная жизнь целых 48 лет продолжалась в гармоничном согласии и полном взаимопонимании. Поэтому я мог бы сказать своей незабвенной Клаве словами нашего замечательного лирического поэта Степана Щипачева:
Какие бы ни миновали срокиИ сколько б я не исходил землиМне вновь и вновь благословлять дороги,Что нас с тобою к встрече привели.
В феврале 1942 года главк госбезопасности НКВД преобразовали в наркомат государственной безопасности. Вместо 5-го (разведывательного) отдела создали Первое управление (внешняя разведка). В управлении возникли отделы. Штаты новой разведывательной структуры были значительно увеличены. Это отвечало сложившейся международной обстановке: дело явно шло к новому мировому международному конфликту, и руководство партии и страны стремилось укрепить разведслужбу перед надвигающейся военной опасностью.
Вместо американского отделения появилось новое подразделение — отдел, занимавшийся организацией разведки на американском континенте. Он, этот отдел, получил название «первый». Его возглавил бывший резидент в Нью-Йорке Гайк Бадалович Овакимян, доктор химических наук.
К сожалению, новый шеф оставил у меня немало неприятных воспоминаний. Мне он представлялся каким-то «злым гением». В 1939 году Овакимян провалился, был арестован властями США и выслан в СССР. И почему-то вообразил, что я, курировавший в Центре эту линию разведки, был повинен в том, что деятельность руководимой им резидентуры не всегда оценивалась положительно. Оказавшись начальником, он, видимо, решил отыграться на мне за все свои прошлые неудачи. Был он вообще большим барином, перекладывал свою работу на других, вел себя с подчиненными высокомерно, при этом лицемерил, сталкивал людей друг с другом.
К моему счастью, заместителем у Овакимяна оказался Евгений Петрович Мицкевич — ветеран, прослуживший пятнадцать лет в разведке и побывавший как по легальной, так и не легальной линиям в Германии, Италии, Китае и США. Это был добрый, мягкий человек, охотно передававший молодым свой богатый опыт.
Когда в 1942 году я уезжал в Канаду, в напутственной беседе Евгений Петрович доверительно предупредил, что Овакимян отправляет меня с намерением скомпрометировать. Правда, я, быть может, несколько легкомысленно среагировал на это дружеское предупреждение, сказав, что еду, мол, работать не на Овакимяна, а на Родину, и если буду делать дело хорошо, никто не посмеет мне навредить. Конечно, я глубоко заблуждался и, работая в Канаде, довольно часто чувствовал недоброжелательное отношение к себе в центральном аппарате. И после возвращения из Канады мне довелось испытать на себе недоброжелательность Овакимяна, который стал заместителем начальника разведки, пока его не уволили в 1947 году.
Но все это было позже. А пока я чувствовал себя в коллективе 5-го отдела как рыба в воде. Из старых кадров к 1939 году в разведке оставалось всего процентов десять сотрудников, а девяносто составляли пришедшие одновременно со мною.
Много позднее, уже после смерти Сталина и разоблачения Берии, мне встретился в архивных делах отчет о работе Первого управления НКГБ СССР за период с 1939-го по апрель 1941 года. В нем я прочитал следующее: «…к началу 1939 года в результате разоблачения вражеского руководства в то время иностранного отдела почти все резиденты за кордоном были отозваны и отстранены от работы. Большинство из них затем было арестовано, а остальная часть подлежала проверке».
Весной 1939 года Берия собрал всех отозванных из-за кордона и уцелевших от репрессий сотрудников ИНО вместе с теми из молодых, кто еще не имел должностей. Мне не довелось присутствовать на этом собрании, так как я уже получил должность заместителя начальника отделения. Был там один из моих друзей, Глеб Иванович Рогатнев. Вот что он рассказал. Берия вызывал по списку и без каких-либо предварительных обсуждений с кандидатами определял место их будущей работы. Первым шел наш сокурсник по ЦШ НКВД П.М.Фитин. Ему повезло: Берия назначил его начальником ИНО вместо арестованного Пассова. Тут же Фитину были подобраны из слушателей школы возрастом постарше два заместителя — Дубовик и Лягин. Затем началось самое унизительное: опытных сотрудников, возглавлявших до недавнего времени резидентуры, распределяли в качестве стажеров или назначали на низшие оперативные должности под начало зеленой молодежи, получившей начальственные посты. Как мне рассказывал Глеб, больно было смотреть на то, как тронутых сединой заслуженных разведчиков Берия нарочито небрежно «распихивал» по разным подразделениям.
К началу 1941 года внешняя разведка сумела в значительной мере оправиться от страшных ударов, нанесенных ей ежовско-бериевской чисткой. Я уже рассказывал, как удалось реанимировать наши легальную и нелегальную резидентуры в США. Но этим дело не ограничилось. Наша активность постепенно распространилась и на страны Латинской Америки, что было очень важно, так как нацистская Германия широко использовала этот регион не только в качестве своего военно-технического плацдарма, но и как базу для шпионско-подрывной деятельности против США, Англии и, конечно же, Советского Союза.
Мы знали, что война будет, ждали ее, готовились к ней. И все же военный гром разразился для нас неожиданно. Но, самое главное, мы никогда не думали, что все начнется с жестокого поражения. Немцы стремительно продвигались вглубь нашей территории, безнаказанно бомбили города, захватывали все новые и новые населенные пункты на Украине, в Молдавии, Белоруссии…
Начало войны застало меня в Японии. Я с напарником возвращался из своей первой поездки в Соединенные Штаты. Мы прикрывали свою разведывательную деятельность выполнением обязанностей дипломатических курьеров.
За короткое время пребывания в США мы подробно ознакомились на месте с деятельностью наших резидентур, побеседовали не только с их руководителями, но и со многими оперативными работниками, изучили оперативную обстановку в тех пунктах, где побывали, подобрали места для тайников…
Сдав привезенную диппочту, мы до отказа набили свои вализы посольскими бумагами и материалами резидентуры и отправились в обратный путь через Тихий океан.
Плыли мы на большом японском пассажирском судне. По пути сделали остановку на Гавайских островах. Пароход пришвартовался в Бриллиантовой гавани близ американской военно-морской базы Пёрл-Харбор.
Я воспользовался случаем, чтобы познакомиться с этим красивейшим уголком земли. Богатая растительность, красивые люди, особенно женская половина населения, красочные национальные костюмы, спокойствие, царившее кругом, — все это заставляло забыть о бушевавшей в Европе войне. Когда через пять месяцев в Москву пришло известие о том, что японцы коварно напали на Пёрл-Харбор и что при этом погибло много тысяч американских военнослужащих и мирных граждан, я живо представил себе этот недавно еще мирный уголок земли, искалеченный взрывами авиационных бомб и пожарами. Было жаль наших союзников — американцев, так нелепо погибших еще до того, как их страна вступила в войну с милитаристской Японией.
Теперь мы знаем, что этого ужаса могло бы не быть. Дело в том, что до начала войны с Японией специальные службы США раскрыли японские шифры и читали всю секретную переписку Токио со своими заграничными учреждениями. Был заблаговременно прочитан документ о готовящемся нападении. Но бюрократический порядок доклада по инстанциям секретной информации привел к тому, что командование базы Пёрл-Харбор получило предупреждение слишком поздно, тогда, когда на Гавайи, неся смерть и разрушения, посыпались японские авиабомбы…
В Японии мы оказались в канун нападения гитлеровцев на нашу Родину. Здесь нам пришлось задержаться, пока не прояснилась обстановка. Опасались, что Токио последует примеру Берлина и объявит Советскому Союзу войну. Но этого, к счастью, не произошло: в японском правительстве самурайские горячие головы не сумели взять верх. Поэтому в начале июля мы погрузились на небольшое судно, направлявшееся во Владивосток. Здесь нас немедленно посадили на пассажирский поезд, следовавший в Москву.
Война резко изменила облик нашей страны. На всем протяжении многотысячекилометрового транссибирского пути отмечалось большое движение воинских эшелонов. На железнодорожных станциях было полно людей, одетых в военную форму, и повсюду разговоры о положении на фронтах. А оно никого не могло радовать.
Поезд шел медленнее, чем в мирное время, часто останавливался, чтобы уступить путь воинским маршрутам. На Запад перебрасывалось пополнение из Сибири. У красноармейцев я не заметил признаков уныния или растерянности. Они, впрочем, как и все мы, считали неудачи первых дней войны временным явлением и были готовы дать решительный отпор врагу.
21 июля мы наконец приехали в Москву. Я быстро сдал диппочту и после недолгих формальностей доложил начальнику Первого управления П.М.Фитину о прибытии и о выполнении данных мне поручений. И сразу же оказался в эпицентре событий, так как в секретариате меня назначили оперативным дежурным по управлению.
