Как полны жизни, полны ко всему интереса эти далекие ревельские годы. Каждое слово, каждое малейшее происшествие — все имело свое глубокое значение и оставляло свой след.
В этом, пожалуй, и заключается разница между ранним детством и глубокой старостью: с годами все становится «так мало важно».
Конечно, многое все-таки было забыто. Я совсем не помню няню Аннушку, которая, несмотря на мамины вразумления, продолжала говорить «ведмедь» и «облизьяна».
— Да что вы, барыня! Как я смогу говорить «медведь» и «обезьяна», когда вернусь в деревню. Все ведь скажут: «Ишь, какая горожанка! Русский язык коверкает!»
Смутно помню пожилую эстонку, с которой у меня самой были пререкания насчет «собак» и «сапог»: для нее разница в произношении заключалась в том, что Буся была одна, а сапог была пара!
Но как хорошо я помню веселую краснощекую Машу, которую я очень любила. Она каждый день водила меня гулять вдоль моря по длинной набережной, и мы вели бесконечные разговоры. Милая Маша! Простая и бесхитростная! Ей самой было легко с маленьким ребенком, который это хорошо понимал. Детей в этом отношении трудно обмануть.
Маша охотно посвящала маму в свои «сердечные дела». Ей очень нравился молодой писарь, который смущал ее своим цветистым слогом: «щеки» и «глаза» в его устах были «ланиты» и «очи», и это поэтическое красноречие Машу немного пугало, хотя и льстило ее самолюбию.
Маша в конце концов вышла замуж, и, расставаясь с ней, я очень плакала.
Человеческая теплота!.. Никакие куклы не в силах ее заменить, и я была к куклам очень равнодушна: целлулоидные назывались «Яшками», а резиновые — «Маньками». Лишь одна, привилегированная, назвалась «Гаврилюк» — в честь папиного вестового.
Гаврилюк появлялся иногда у нас на кухне, где его всегда угощали рюмкой водки… Почему он так покорил мое воображение? Вероятно, потому, что его имя часто упоминалось в связи с различными приключениями.
Почему-то у папы любимые матросы были настоящими сорвиголовами. Ему не раз приходилось вызволять их из полиции. При этом он считал своим долгом взывать к их совести:
— Опять ты, Гаврилюк, жандарму в морду дал! Ты же мне обещал! Как тебе не стыдно!
— Так что, господин командир, это не моя вина! Я ему говорю вежливо: «Господин жандарм, отстраните голову…» А он так и лезет на мой кулак!
* * *
Ревель — большая морская база. У папы было много пока еще неженатых друзей, радующихся вне службы оказаться в семейной обстановке, поэтому наш дом всегда полон народу.
Самыми близкими друзьями родителей были Владимир Николаевич и Серафима Павловна Раден, точнее, барон и баронесса фон Раден, но титулы, насколько мне помнится, в морском кругу популярностью не пользовались.
Их сын Слава — мой первый товарищ детства. Однолетки, мы, кажется, всегда знали друг друга, и я была убеждена, что это давало мне на Славу особые права, тем более что, будучи нрава миролюбивого, он их никогда не оспаривал.
Летом многие семьи уезжали в Гапсель — небольшой балтийский курорт. Я помню маленький пляж, купания в хорошую погоду, дачу в зелени и чаепития с сочными пирогами с черникой.
Конечно, Маша и Буся всегда были со мной. По утрам мы встречались со Славой на пляже, и он в угоду мне сбегал вниз или карабкался на крутой берег, покорно шел за мною в воду, а нам всего только три или четыре года!..
Какими красивыми казались нам наши молодые мамы в длинных юбках, облегающих лифах, широких шляпах, высоких шнурованных ботинках.
Папа сам, с помощью учебника по сапожному делу, смастерил маме ко дню рождения пару таких ботинок: опыт, который впоследствии оказался ему очень полезным.
В далекие времена Первой мировой войны меня мало интересовали возможные и, безусловно, неизбежные трудности и лишения повседневной жизни. У меня так и осталось воспоминание, что в ту войну всего было вдоволь, а во вторую — всего не хватало. Помню все же, что как-то Маша подала на обед картофельный суп на первое и картофельные котлеты на второе.
Но какое изобилие представляла собой одна только кондитерская «Штудэ»! Когда мы входили в узкий длинный зал, у нас разбегались глаза: налево в углу — сверкающая касса, а вдоль стен под стеклами — шоколадные и марципановые цветы и фрукты — все как «настоящее».
«Штудэ» был так знаменит, что, даже уезжая в Петроград, мы всегда везли бабушке огромную коробку марципановых роз.
Ревель, Гельсингфорс, Кронштадт, Петроград, Рубежное!.. Как много мы ездили, да и к нам часто кто-нибудь приезжал! Мне казалось, что все вокруг меня находится в постоянном движении.
Мне трудно было представить, что возможно жить как-то иначе, постоянно на одном и том же месте. Не знаю, было ли это свойственно лишь балтийцам? Может быть! Во всяком случае, черноморцев они называли «оседлыми фермерами».
Принадлежать к тесной, дружной морской среде! Что это могло означать для маленького ребенка? Главным образом — безошибочно узнавать «своих». «Чужого», не принадлежавшего к так хорошо известному мне окружению, я распознавала сразу.
Посторонний! Он появился у нас как-то после обеда, высокий, очень худой и, кажется, еще очень молодой. Пришел он с письмом от дяди Володи и никого в Ревеле еще не знал. Он стал у нас бывать, приходил всегда с новыми книгами, и они с мамой увлеченно их обсуждали. Мама всегда любила читать, но она никогда и ни с кем так много о прочитанном не говорила. Наверное, и он тоже любил читать, но все же он был «чужой»! Его легкая походка, бледное лицо и слишком длинные волосы только усиливали мою неприязнь.
Однажды под вечер он появился с электрическим кофейником — последняя модель, которую он привез из Гельсингфорса.
На редкость жив еще в моей памяти этот новый замысловатый кофейник на углу стола с разбросанными книгами под мягким светом абажура. Домашний уют, аромат кофе, беззаботные минуты, веселые, оживленные…
Мы с Бусей сидели в дальнем темноватом углу гостиной у большого, выходящего на опустевшую набережную окна. Зажигались уличные фонари, и море из серо-синего превращалось в черное… Никто нами не занимался. Нам был слышен их оживленный разговор, иногда легкий смех. Мы сидели и ждали. Сколько мы ждали?..
Наконец нежеланный гость поднялся.
Все тогда произошло настолько быстро, что я потом ничего не могла объяснить. В тот момент, когда молодой человек нагнулся, чтобы поцеловать меня, я вцепилась обеими руками ему в уши и, поджав колени, повисла на нем. Несчастный не мог поднять голову, пытался мне что-то сказать, лицо его становилось все краснее и краснее. Мама старалась разжать мои пальцы. Остального я не помню; не знаю даже, пришлось ли мне когда-нибудь снова встретить мою несчастную жертву. Но это чувство слепой безграничной ярости я запомнила навсегда.
Это был единственный раз в жизни, когда я была «нападающей» стороной.
* * *
Россияне так привычны к просторам своей страны, что расстояния для них не препятствия. Меня всегда приводит в замешательство часто задаваемый вопрос: «Вы из какой части России?»
Я родилась на юге России, у истоков Донца, притока Дона, но мое детство прошло на севере, на берегах Балтики. В течение пяти лет в Рубежном я проводила только лето. Странная особенность памяти: мне запомнились переезды через Россию только с севера на юг — так сильна была радость встречи с родным поместьем и нежелание его покидать.
Российские железные дороги шире европейских, и вагоны, следовательно, просторнее и удобнее для долгих переездов. Не помню, чтобы дорога меня утомляла. Все было похоже на затянувшийся пикник: традиционная корзина с провиантом, бутерброды, пирожки, сдобные булочки — все это было гораздо интереснее, чем суп с мясом. Человек проносил по вагону громадный чайник с кипятком.
Остановки, вокзальные буфеты, оживленная толпа — это означало, что мы едем в мое любимое Рубежное.
Я не сохранила никаких воспоминаний об обратной дороге.
Мы уезжали из Ревеля в вагоне 3-го класса, так как мама, сама еще молодая, с удовольствием путешествовала в компании студентов, разъезжавшихся на каникулы. Студенты, с не меньшим удовольствием, возились с ребенком, что облегчало маме дорожные хлопоты.
Так с самого детства запечатлелась во мне моя страна во всей ее необъятности. Это тоже было подарено мне судьбой.
Перед глазами мелькали поля и леса под солнечным летним небом; иногда серебряный блеск ручья, стремившегося вниз по откосу между стволами деревьев, которые, казалось, карабкались в гору все выше, все быстрее, убегая от поезда.
Незабываемые картины детства! Как живо вставали они предо мной на чужбине, когда я позже начала читать книги наших писателей и поэтов, которых так любила моя мама.
Можно только удивляться, как в изгнании, работая с утра до вечера, в нищете и заботах, она продолжала жить полной духовной жизнью. Она была из тех людей, про которых Шмелев писал, что они «в себе понесли Россию».
