– Если он у вас в ФСБ работает, мне это совершенно неинтересно.
– Вот я так и думала, что вы подумаете, что в ФСБ. Это все так думают. Как скажешь кому, что муж на секретной работе, так сразу, ах, да, ну понятно, ФСБ. А он вовсе и нет. Вот если б вы заинтересовались, я бы вам не сказала, потому что, если кто интересуется, значит, может, не зря, может, он американский шпион. Или китайский. Да сейчас и хохляцкий может быть. Так я вам скажу, но между нами. Он в птичнике работает.
– В птичнике? Кур разводит?
– Кур, – сказала она со смешком. – Таких кур, что, если бы вы узнали, вы очень бы удивились.
– А чему там удивляться, ну куры как куры, наверное. Или они какие-то особые?
– Вот именно что особые. Вот с такими крыльями, – она раскинула руки в стороны, – и с таким вот клювом, – одну руку приткнула к носу, другую вытянула во всю длину.
Я думаю, что в наших условиях и не только в наших хранение государственных и военных секретов – дело не очень надежное. Сколько ни предупреждают людей, допущенных к наиболее охраняемым тайнам, беря с них подписку о нераспространении, стращая суровыми наказаниями за возможные утечки, а все-таки редко кто из них способен гарантированно удержать все, что знает, в себе. Не знаю, как кто, а я, если мне кто-нибудь доверяет какую-нибудь тайну, особенно если важную тайну, если государственную или военную, я испытываю неодолимое искушение с кем-нибудь ей поделиться. Как-то она, эта тайна, меня тяготит, мешает мне спокойно носить ее в себе. Вы, конечно, тут же спросите, случалось ли мне выдавать подобную тайну, я вам отвечу: не приходилось. Потому что мне ее никогда никто не доверял. Но, судя по себе, я почти уверен, что каждый человек, знающий какую-нибудь важную тайну, испытывает соблазн ее разболтать. Есть, конечно, такие стойкие, которые сопротивляются этому соблазну, но у них бывают очень пытливые жены. Которые, заметив, что муж ведет себя как-то не так и что-то скрывает, заподозрят его сначала в супружеской неверности (уж это как пить дать) и проявят такую настойчивость, что в конце концов до всех тайн доберутся. Я бы советовал всем агентам секретных служб не скрывать свои служебные тайны от жен, потому что это может очень плохо кончиться для них же. Мне рассказывал один матерый шпион, что он, находясь в стране потенциального противника, выполнял порученные ему деликатнейшие задания втайне от всех, и от жены в первую очередь. А жена, обратив внимание на частые и странные отлучки, поздние приходы и нелепые объяснения мужа, предположила самое худшее и устроила за ним слежку. Для этого переодевалась в мужскую одежду, меняла парики и даже наклеивала бороду и усы. Чем привлекла внимание соответствующих секретных служб. Те стали следить за ней, а через нее вышли на мужа и в конце концов разоблачили его и поймали с поличным. Теперь он сидит в американской тюрьме и ждет, когда его на кого-нибудь обменяют. Вот к чему может привести шпиона излишняя бдительность. Видимо, муж Зинули держал свой язык не на слишком надежном замке, а она, очевидно, проникшись ко мне ничем не оправданным доверием, сообщила, что место работы ее мужа – это какой-то сверхважный, сугубо секретный научно-исследовательский институт, который находится… Она даже указала точный адрес. И будь я действительно агентом ЦРУ, как меня в том некогда обвиняли, я бы этот адрес непременно запомнил и сообщил своим заокеанским хозяевам. За соответствующую, естественно, плату. Но я, во-первых, не агент, во-вторых, не алчный, в-третьих, беспечный, в-четвертых, не придал словам Зинули особенного значения и даже не запомнил названия института, который, конечно, называется не птичником, а имеет очень длинное официальное название. Что-то вроде Государственного научно-исследовательского института гомоорнитологии и вневидовой трансформации имени Юрия Андропова. Название я запомнил не точно, а имя запомнил, потому что оно меня удивило. Удивило тем, что, как мне помнилось, этот самый Юрий Андропов, будучи птицей высокого полета, сам достижениями в области орнитологии отмечен, кажется, не был. А возможно, и был, но мне по невежеству это неизвестно. Запомнил я еще и то, что институт находится в самом центре Москвы, но филиалы его расположены в отдаленных уголках нашей великой, в смысле размеров, страны, а главный филиал находится в Крыму. Никто о нем ничего не знает, но его сотрудники занимаются экспериментами настолько важными, что им выделили бюджет, превышающий стоимость строительства моста через Берингов пролив. Эксперимент осуществляется под контролем специальной государственной комиссии, а комиссию возглавляет лично… тут она сделала паузу, а я не выдержал:
– Кто?
Она как-то странно задумалась, набрала полную грудь воздуха, будто собиралась нырять, и, медленно выдохнув, поднесла к губам палец:
– Сам!
– Сам? – переспросил я, искренне усомнившись. – Это в каком же смысле?
– А в таком, – перешла она совсем на шепот, – что люди все спрашивают, все удивляются, чем он там занят. Разве он не видит, что страну разворовывают, издают дурацкие законы, одну войну не кончили, другую начали, а он куда смотрит? А он куда надо смотрит. Он такое дело задумал, вы даже себе не представляете. Он, так и быть, скажу вам по секрету, занят превращением человека во что-то другое. И настолько серьезно относится к этому проекту, что лично проверяет ход экспериментов и в некоторых лично участвует.
На мое предположение, что превращение человека во что-то другое, это может быть что-то клиническое по изменению пола, а при чем тут птицы, она засмеялась, замахала руками: что вы, что вы, другое, это совсем другое. Изменять пол – это совершенная чепуха, этим может кто угодно заниматься. Она сама работала с одним профессором, который подпольно превращал женщин в мужчин, а мужчин в женщин. Этот профессор когда-то был таким же фельдшером, как и она, потом купил себе диплом, а некоторое время спустя списал чужую диссертацию, после чего стал доктором наук и профессором. Недавно его разоблачили, но поскольку диплом он купил пятнадцать, а диссертацию спер двенадцать лет назад, то есть за пределами срока давности, то его диплом и его научные звания остаются при нем и он по-прежнему делает операции по перемене полов, имея при этом обширную клиентуру с деньгами. Работая с профессором, Зинуля присмотрелась к тому, как все это делается, и сама могла бы попробовать, но научных званий нет, а на покупку диссертации денежек не хватает. Цены на нефть упали, все сильно подорожало. Но там, где работает ее муж, занимаются совсем другим. Созданием нового человека.
– А, – говорю я, – так в этом же нет ничего нового. Нового человека семьдесят лет пытались создать коммунисты.
– Не такого нового, – возразила Зинуля. – Коммунисты пытались изменить, как бы это сказать, сознание человека. Чтобы он мыслил по-новому, но выглядел, как все остальные. А тут речь идет о создании гибридного человека, чтобы он обладал человеческим умом и способностями разных диких животных. Чтобы умел бегать, прыгать, настигать добычу и летать, как птица. Последнее, кстати, является приоритетным, то есть, по-нашему, главным направлением института, и кое-что уже сделано. Скоро мы все увидим этого нового человека, это будет человекообразная птица, а точнее, птицеобразный человек, с крыльями.
Я полудремал, когда она начала нести эту лабуду, но тут проснулся, а может быть, мне только приснилось, что я проснулся. И хотя, как читатель мог заметить, я даже и наяву люблю выслушивать дикие фантазии диких людей и, как правило, их не останавливаю, но тут не выдержал.
– Что за чушь вы, Зинуля, – сказал я, – извиняюсь, несете. Вы же в вашей фельдшерской школе изучали немного биологию, зоологию, теорию эволюции, наконец. Вы можете себе представить, какие это могут быть человекообразные птицы или птицеобразные люди? Даже обезьяны человекообразные только условно считаются похожими на человека, а вообще-то им до человека так далеко. Ведь они еще даже говорить не умеют.
– Вот именно они не умеют, – решительно возразила Зинуля. – А птицы умеют. И попугаи, и вороны, и скворцы. И если птицы могут то, что делает человек, то и у человека есть шанс перенять что-то от птицы.
– Да он и перенял, – говорю, – Жуковский, не Василий Андреевич, поэт, а Николай Егорович, конструктор, давно сказал: «Человек по отношению веса своего тела к весу мускулов в семьдесят два раза слабее птицы. Но я верю, что он полетит, опираясь не на силу своих мышц, а на силу своего разума».
– Вот и я говорю, что полетит, – поставила Зинуля знак равенства между собой и Жуковским.
Можно ли уловить ту грань, когда явь переходит в сон? Не знаю, как у кого, но у меня не получается. Зинуля мне эту чушь плела, потом эта же чушь продолжилась в другом виде, в виде сна, хотя, допускаю, что и ее рассказ мне тоже приснился. Но в этом втором акте ее рассказа мне показалось, что мышцы мои усилились в семьдесят два раза, и я стал птицей, не перестав быть человеком. Впрочем, это со мной случилось не первый раз. Такие сны мне снятся часто. По крайней мере раз в месяц. Я набираю полную грудь воздуху, задерживаю дыхание и, небольшим усилием воли преодолев земное притяжение, поднимаюсь над землей. Мне это так легко делать, что потом, проснувшись, я все еще представляю себе, что вот сейчас встану с постели, всего лишь чуть-чуть подпрыгну и зависну в воздухе.
