где-то в середине прошлого века на тульском или ижевском заводе. Самодельный ореховый приклад с прямой тонкой шейкой был новый, рукоять затвора стерта до серебряной белизны, а длинный ствол с плоской мушкой и рамочным прицелом время покрыло снаружи словно бы темно-бурой коростой, которую не возьмет никакая ржавчина. Из такой допотопной винтовки неведомого калибра горский охотник за две-три сотни шагов, навскидку, не целясь, срезает козла, скачущего по головоломным кручам, а если поднимет рамку и старательно прицелится — тяжелая пуля величиной с фисташку найдет козлиную голову даже за версту.
В палатке гудела паяльная лампа, воздух был сухой и горячий, как в июле.
— Выключи лампу и достань радиоприемник, — приказал офицер сержанту, копавшемуся в углу с каким-то устройством. Тот с любопытством посмотрел на гостей, подмигнул парню.
— Вы же сами приказали, товарищ старший лейтенант, чтобы в палатке был Ташкент.
— Ташкент, но не Сахара.
Он усадил гостей на раскладные стулья вокруг походного стола, надавил клавишу портативного радиоприемника, повернул усилитель звука, и в палатку хлынула торжественно-печальная музыка.
— Хорошая машинка, — сказал молодой афганец. — У нашего Алладада Юсуфа приемник слышит Кабул и другие города, если с ним подняться на гору. В долине он глухой.
— Алладад врет, — отозвался старик. — Он не дает слушать другим, потому что хочет казаться всезнающим.
Офицер нажал другую клавишу, и в палатке отчетливо прозвучал глуховатый голос на пушту. Афганцы замерли. Старший лейтенант улавливал не все слова, но скоро понял, что в Джелалабаде или Кабуле идет митинг и на трибуне человек, недавно вышедший из тюрьмы, офицер-политработник, который прямо из тюремных ворот, не заходя домой, чтобы увидеться с женой и детьми, вступил в отряд защиты революции и успел принять бой с ее врагами. Он называл имена товарищей, преданных сторонников Апреля, которых вместе с ним аминовцы заключили в сырые, грязные камеры, кормили гнилой пищей, поили протухшей водой, чтобы вызвать болезни и побыстрее избавиться от тех, кто мешал Амину установить неограниченную личную власть.
Старик слушал, приблизив ухо к приемнику, глаза его ушли в орбиты, стали далекими, лишь тревожный блеск выдавал скрытое волнение, — наверное, думал о своем сыне. Чернобородый упорно сверлил стол единственным глазом. Юноша подобрался, как ястребок, собирающийся упорхнуть, в широко раскрытых глазах — темень и блеск, словно в рассветной воде горного родника.
После офицера говорил мулла. Певучим голосом муэдзина он призывал мусульман к единству во имя аллаха. Милосердие народной власти, открывшей ворота тюрем, он называл проявлением истинной воли неба, и этот акт должен послужить примером для всех мусульманских партий и групп: забудьте вражду, ненависть и обиды, вместе работайте для единой родины, служите каждый по-своему единому богу — никто отныне не станет вас преследовать за убеждения и веру. Идите друг к другу с добром, ибо только добро вечно, оно примиряет сердца, племена и государства, только оно делает людей счастливыми в этой жизни и отворяет ворота рая за гробом.
Одноглазый усмехнулся, юноша хмыкнул, старик посветлел лицом и согласно кивал словам проповедника.
Потом рабочий авторемонтного завода говорил о том, что надо в каждом квартале столицы, на каждом предприятии создать вооруженные дружины, взять под охрану склады продовольствия, школы и мечети, послать агитаторов в хазарейские трущобы города, оказать помощь тысячам голодных и нищих изгоев-хазарейцев, которых прежние власти довели до отчаяния, а теперь враги Апреля пытаются толкнуть на бунт против народного правительства. Он называл ошибкой освобождение ахванистов[2], которые, едва выйдя из тюрем, взялись сеять вражду и открыто поднимают оружие против революции. Участились нападения на активистов партии и правительственных комиссаров, подозрительные люди проникают на предприятия, рабочих уговаривают бросать работу, дуканщиков — закрывать магазины, имамов — мечети, учителей — школы. «И все это, — гремело из приемников, — для того, чтобы требовать ухода с нашей земли «безбожников» — наших братьев, советских солдат, которые пришли по зову правительства на помощь афганским трудящимся в самый тяжелый час. (Все трое гостей одновременно глянули на офицера.) Мы знаем, чего хотят эти братья шайтана. Пока народная власть не окрепла, они хотят лишить ее поддержки сильных друзей. Если русские уйдут, враги развяжут в стране кровавую гражданскую войну, откроют границы для интервентов и наемного отребья, чтобы вернуть порядки, которые существовали до Апреля. Неужели вы хотите снова стать рабами феодалов и ростовщиков? Неужели одиннадцать миллионов наших дехкан согласны восстановить уничтоженные революцией долговые книги, где записаны их имена, вернуть помещикам землю и до конца жизни ввергнуть в кабалу себя и своих детей? (В гуле голосов прорвались яростные выкрики.) Неужели мы все согласимся, чтобы кучка «богоизбранных» снова диктовала целому народу законы тысячелетней давности, по которым людьми владеют, как скотом, безнаказанно убивают и гонят тех, кто посмеет иметь свое мнение, свою веру? А ведь этого хотят ахванисты...»
Отчетливо прогремел выстрел, приемник на мгновение умолк, и слушатели замерли. Эфир будто взорвался, и можно было представить, что теперь творилось на далекой городской площади. Внезапно над утихающим шумом зазвенел молодой голос: «Братья! Он сказал правду, за это в него выстрелил враг. Ничего не боятся враги революции так, как правды. Они грозят объявить нам джихад[3]. Пусть! Мы, члены ДОМА[4], молодые помощники партии, объявляем свой джихад. Против контрреволюции, против неграмотности и нищеты, против голода, болезней и животного рабского страха. Мы объявляем джихад всем проклятым предрассудкам, которыми опутали народ его заклятые враги — эксплуататоры и их слуги. Мы уже создали в университете боевые группы защиты революции. Мы пойдем в городские трущобы, в кишлаки, на фабрики — учить людей грамоте, создавать новые отряды защиты революции, рассказывать народу правду о ней. Мы призываем последовать за нами всех студентов страны и учащихся медресе».
Старший лейтенант пристально следил за лицами афганцев. Старик казался невозмутимым, парень изредка вздрагивал, то ли согреваясь в тепле, то ли обжигаясь словами оратора. Лишь одноглазый по-прежнему сидел, уставясь в стол, и в глазу его копился все тот же угрюмый блеск. Когда передача оборвалась, юноша сказал:
— Это правда — нельзя было выпускать ахванистов. Они начнут лить кровь еще сильнее.
Старик покачал головой:
— Ты не прав, Азис. Кармаль спас апрельское дело. Амин обозлил многих жестокостями, а теперь люди увидят, что не революция повинна в насилиях — ведь она уравняла людей, — виновен тот, кто хотел оседлать революцию, словно скаковую лошадь. Кто не оценит милосердия нового правительства, тот не афганец.
Одноглазый угрюмо усмехнулся.
— Однако нам пора возвращаться. —
