— В первую очередь спасибо вам, что нашли Бориса. После войны мы вместе учились в Военно-воздушной академии, и я рад, что мой товарищжив и здоров, и сейчас жду встречи с ним.
По поводу его рассказа о применении По-2 в боевых условиях и о технических особенностях самолета мне добавить, по большому счету, нечего. Его рассказ полный и дает всю нужную информацию. Об этом можно говорить часами, но… Повторяться не буду.
Те же 30 самолетов в полку, та же организация боевых вылетов. Тактика была одна у всех. Но в остальных аспектах боевой деятельности в каждой части были свои особенности. У нас, например, не выбивали керном штурманские номера на стабилизаторах бомб. Если кто по своим отбомбился, определяли другим путем. Позже расскажу об этом поподробнее.
Еще одно существенное, на мой взгляд, отличие.
С середины сорок второго года в нашей дивизии запрещалось вылетать без парашютов. На них мы сидели, возвышаясь над козырьками кабин.
Потери, понесенные его полком на порядок выше тех, что были у нас. В моем полку из первого состава выжило примерно 15 летчиков и штурманов из шестидесяти. Я иногда задумывался, почему так получилось. Полк воевал под Москвой, Сталинградом, на Курской дуге, участвовал в тяжелых боях в Белоруссии, в Польше, бомбил Берлин, а такое везение — большое количество выживших. Иногда мне казалось, что наш полк берегут, поскольку инженером полка был родной брат главкома ВВС маршала авиации Новикова. Но задачи нам ставили те же, что и другим полкам, да и количество боевых вылетов у наших летчиков было не меньше, чем у соседей. Просто повезло людям остаться в живых.
С середины сорок четвертого года я служил в 44-м гвардейском полку нашей дивизии, так только за февраль-апрель 1945 года у нас погибло полностью 8 экипажей, и еще в семи экипажах погиб или был тяжело ранен летчик или штурман.
Ну и, наверное, еще одно маленькое отличие. У нас иногда за зимнюю ночь успевали сделать по восемь вылетов. Был свой полковой рекордсмен, сделавший 12 вылетов на бомбежку за ночь, но в последнем вылете его сбили при возвращении. Слишко светло уже было.
— Как летчики выдерживали физическое и нервное напряжение при такой интенсивной боевой деятельности?
— Наши самолеты имели пилотажное управление в обеих кабинах, и все штурманы со временем хорошо освоили самолетовождение, технику пилотирования и, само собой, бомбометание и стрельбу. Практика подмены в экипаже во время полета была повсеместной. Как правило, после взлета штурман вел самолет по маршруту, обеспечивал выход в намеченное время на цель, производил расчеты и осуществлял бомбометание, стрелял из пулемета по наземным целям, а летчик занимался своим прямым делом. На обратном пути, когда напряжение несколько спадало, они менялись ролями. Это позволяло каждому поочередно слегка вздремнуть и собрать силы для следующего вылета.
— В августе сорок второго года ваша 271-я авиадивизия была переброшена под Сталинград в 16-ю воздушную армию. Посмотрел статистику потерь 16-й ВА по месяцам осени сорок второго среди «ночников». Сентябрь —13 самолетов По-2 в строю, даже после прибытия в армию трех (!) дивизий «ночников» в ноябре — всего 90 самолетов По-2. Потери серьезные… Насколько тяжелым для вашего полка был «сталинградский период» войны? Там, на Дону, вы получили свой первый орден, первое ранение. Расскажите об этом. Какие вылеты наиболее запомнились?
— Вначале полк занимался разведкой переправ противника через Дон и уничтожением их при обнаружении. Сменяя друг друга в течение ночи, мы на отведенных участках непрерывно наблюдали за поведением противника, чтобы не прозевать переброски немецких подразделений на восточный берег. Как обычно, каждый экипаж получал и запасную цель — на нее надлежало сбросить бомбы, если переправа не будет обнаружена. Вместе со старшим лейтенантом Корниленко мы вылетели на выполнение такого задания в район города Богучары. Запасной целью для нас в том вылете было скопление войск противника в хуторе Стоговском, на западном берегу Дона. Ночь лунная.
Река видна как на ладони. Движения войск — никакого. Пролетели по нескольку раз в двух направлениях, и когда отведенное для полета время заканчивалось, пошли выполнять бомбометание по запасной цели. Дошли до намеченной точки, прицелились. Серией сбрасываю на немцев смертоносный бомбовый груз. На этом задание можно считать выполненным, надо делать разворот и брать курс на свой аэродром. Но… не тут-то было: одна фугасная бомба весом в пятьдесят килограммов продолжала висеть под фюзеляжем. Делаем второй заход на цель, благо сегодня по какой-то странной случайности нас не обстреливают немецкие зенитки. В повторном заходе энергично работаю ручкой бомбосбрасывателя, но злополучная бомба, как нарочно, висит себе! Четыре захода сделали, все зря — фугаска покидать самолет не желает. Тащить бомбу на свой аэродром и садиться с ней — вещь опасная. Бомба может взорваться под фюзеляжем в момент приземления, может оторваться и рвануть над своей территорией. Можно зацепиться за нее при посадке и перевернуться. Каждый такой вариант нежелателен. Корниленко меня спрашивает: «Как на старте дадим знать, что садимся с бомбой?» Говорю ему: «Пройди справа от старта, качни крылом, может, заметят». Корниленко только грустно вздохнул: «Покачаешь, а она, сволочь, возьмет да и оторвется в это время над стартом, своих накроем!» Да положеньице!..
От злости сделал еще один рывок рукояткой бомбосбрасывателя… и бомба вдруг срывается и летит вниз! Радостное облегчение. Бомба-то полетела, но куда? Через несколько напряженных секунд грянул взрыв — в воде, у восточного берега реки, ближе к расположению наших войск. Отмечаю на карте время и место взрыва, записываю данные в бортжурнал.
По возвращении на командном пункте полка докладываем обо всем командиру, а тот говорит: «Смотрите, не дай Бог, если по своим ударили!» — снова, уже в который раз уточняя детали нашего полета, место и время падения бомбы. Утром после полетов пошли отдыхать, через два часа прибегает посыльный из штаба и передает приказание командира — срочно явиться в штаб. Спрашиваю: «Кого еще вызывают?» В ответ: «Корниленко». На память сразу пришла вчерашняя история с бомбой. Уходя, посыльный добавил: «Там какой-то майор из пехоты приехал, сидит с Меняевым в штабе, а мне приказали вас срочно вызвать». Пошли с Корниленко, спрашивая другу друга, неужели по своим попали? Какой позор! Эти сомнения постепенно перешли в уверенность, когда мы, грустные, зашли к командиру и доложили о своем прибытии. Настроение жуткое. Впереди трибунал «замаячил»… Говорю комполка: «Летчик-то тут при чем, он даже не знал, что я за рычаг продолжаю дергать». Меняев приказал подойти к столу и снова указать место и время сброса бомбы. Командир спросил сидящего рядом майора: «Здесь? Все совпадает?» Майор ответил: «Да, да. Все точно, сомнений нет, это бомбили они». Нам стало совсем тошно. Я стал смотреть на входную дверь, ожидая появления нашего особиста Рудакова… Меняев как-то странно на нас смотрит, берет лежащую на столе бумагу и читает: «Приказ командующего армией. В ночь с… на… в такое-то время сброшенной с одиночного бомбардировщика бомбой разбита наведенная под водой немецкая переправа в районе хутора Стоговский. Прямое попадание разрушило переправу и причинило урон немецким частям, начавшим переправу. Благодаря смелым действиям летчиков наши войска обнаружили попытку переправы на восточный берег Дона и сорвали ее. Приказываю: отличившийся экипаж представить к правительственным наградам». Меняев смеется и вместе с майором поздравляет нас с успехом… Через месяц вернулся из госпиталя и получил свой первый боевой орден — Боевого Красного Знамени.
Сразу брату Семену (Соломону) написал: мол, Семка, догоняю тебя потихоньку. У брата к тому времени уже было два ордена БКЗ: один с финской войны и один за бои сорок первого года. Обстоятельства ранения спрашиваете? Обычные банальные обстоятельства. Ночью 25 октября при выполнении боевого задания пулеметная очередь прошила кабину и я получил пулю в левый локоть. Пуля задела нерв и вышла из тела в области плеча. Мой летчик и мой близкий друг Боря Обещенко хотел сбросить груз бомб, не доходя до цели, чтобы быстрей вернуться и передать меня врачам, но я его переубедил. Выполнили задание и только потом ушли назад. Лежал в госпитале неподалеку от расположения полка. Меня готовили к отправке в тыл. Приехали ребята с эскадрильи меня навестить, рассказали про тяжелое напряжение, пожаловались на страшную усталость, серьезные потери в людях и технике.
В следующий их визит попросил сестру-хозяйку дать мне на короткое время мою форму, мол, хочу ребят проводить до машины, а то стыдно «сталинскому соколу» в халате и кальсонах щеголять за воротами госпиталя. Сел в машину вместе с летчиками и больше в госпиталь не вернулся. Полковой врач начал «выступать», что такое ранение требует стационарного лечения в специализированном госпитале, но я отказался покинуть полк. Комполка Меняев, с которым у меня были очень сложные отношения всю войну, лишь пару раз спросил: «Ну, как самочувствие? Поправляемся?» Отвечал ему: «Ничего, скоро поправимся». Через недели две в одном из экипажей выбыл из строя штурман, и я попросил Меняева назначить меня в полет. В воздухе я чувствовал себя лучше, чем в спокойной обстановке на земле. Когда сосредотачиваешься на выполнении боевой задачи — о хворях не думаешь. Рука зажила окончательно только через год.
