вот. В плену собственных страхов, комплексов, предрассудков, фобий и навязанных другими идей. Пять пальцев, сдавливающих горло, сечешь?
— Какое отношение твоя философия имеет к кражам и незаконным проникновениям? — я, наконец, вырвал руку и прижал к груди.
Иволга поджала губки и посмотрела в глаза.
— Прямое. У настоящей свободы только одна грань. Моя свобода никогда не должна сковывать кого-то другого. Продаван за кассой в «Магните» переживет штраф в пять сотен. Он все равно ненавидит своё начальство и свою работу. И, скорее всего, скоро с неё уйдёт. Не моя вина в том, что он не свободен. А вот на концерте у «Би-2» все билеты были раскуплены ещё до того, как я с Димой договорилась.
Я замер, переваривая сказанное. Получается, что ничего мы у группы не крали…
— Ива…
— Не извиняйся, — широко улыбнулась девушка. — Ты просто слишком замкнут на своих тараканах. Любой свободный человек для тебя — дикий по определению. Обманет, обворует и бросит на обочине, как упаковку от презика. Только «быть свободным» — не значит «быть уродом».
Она положила руки мне на плечи.
— Знаешь, есть одна вещь, которая здорово раскрепощает.
— Да? Какая?
Ива повела плечами, мягко, плавно, совсем по-кошачьи, и подалась вперед. Я был выпивши, она — до невменяемости пьяна. Нужно было остановить, но…
— Поцелуи.
Целовала Ива жадно, долго и непрерывно. Её помада, чуть сладкая, моментально размазалась по мне, попала с языком в рот, ударила в голову и закружила. Иволга оплела меня руками, прижалась грудью и гладила, теряя пальчики в прическе, бегая ими по спине.
Не помню, сколько мы так сидели, наслаждаясь друг другом и ночью. Помню только, что после Ивушка перетекла на пол, распластавшись по ковру бордово-багряной свечкой. Я тоже лег, но с другой стороны, чтобы только наши головы были рядом. Тишину нарушать не хотелось. Стальная хватка совести, давившая на горло, ослабла и перестала беспокоить.
— Легче дышится, да?
— Да.
— Вот и ладушки. Только ничего себе не воображай. Я целуюсь часто, много, и с кем попало.
— Меня устраивает.
Мы еще помолчали, вдыхая ночной воздух, пробивавшийся в окно.
— А я сегодня с Леной, кажется, поругался. Из-за тебя.
— Какая честь! — хихикнула мелкая. — Давай, в подробностях!
— Да нечего тут давать, — я дернул плечами. — Ты ей не нравишься, вот Лена и отговаривала меня идти на концерт. Мол, доведешь до беды.
— Ну почему же! Я еще до кое-чего доводить умею…
— Угомонись. Лена спросила, зачем ты мне такая нужна. А я злой был, уставший…
— Ну? — девушка нетерпеливо сжала мне руку.
— Ну и спросил: «Какого черта тогда ты еще со Светлицким остаешься?». И ушел. Она, наверное, обиделась.
Иволга засмеялась, громко и пьяно.
— Ну даёшь! Молодчина, я уж думала, ты потерян для человечества!
Я улыбнулся шире.
— Что теперь делать, даже не знаю.
— Да забей! Она это переживет, тебя зауважает. Лена не дура, сама понимает, что с бабуином у неё не всё в порядке. А на правду не обижаются, ты ж меня прощаешь!
— А если обидится?
— Если обидится, — Ива повернула голову и чмокнула меня в щеку, — то у тебя есть я. Я вообще не обижаюсь!
— Так ведь ты меня не любишь.
— И ты меня.
— Романтично получается, — взгляд упал лапу под потолком. Она медленно раскачивалась из стороны в сторону, как бы по кругу. — Давай еще раз. Я тебя не люблю.
— Я тебя тоже не люблю, — весело отозвалась мелкая.
Лампа качнулась ещё раз. Потом я закрыл глаза. Сон пришел моментально, прямо так, на полу, рядом с красноволосой.
Сон — тоже свобода, в каком-то смысле. Ни границ, ни оков. Делаешь, что хочешь.
Пока не проснешься.
Глава 5. Некрасивая
Спина болела весь день. Засыпать на холодном полу — отвратительная идея, запомню на будущее. Пришлось звонить в кафе, отпрашиваться, оправдываться, отговариваться. Ива еще спала, свернувшись калачиком, поджав ноги и совершенно не двигаясь. Я включил чайник, поставил воду в кастрюле, посмотрел в окно. Там, снаружи, город жил своей скоротечной и одновременно замершей на месте жизнью: прохожие тащились по делам, пересекая двор неровными линиями, автомобили увязли в пробке, как в клейстере. На ветку сел взъерошенный воробей.
Поймал себя на том, что совершенно не хочу туда, хочу оставаться здесь, в своей квартире, в безопасной, тёплой и тёмной норе. Никогда не покидать логово. Дом.
Вода закипела, я бросил в неё макароны. Чуть позже — сосиски. На их вкусный запах подтянулась Иволга.
— Оденься, а?
— Чё ты там не видел, — буркнула мелкая. Её, очевидно, похмелье мучило гораздо сильнее.
— Все видел. Но отопления ещё нет, дома холодно. Иди, оденься.
Ива фыркнула, но удалилась, чтобы через минуту вернуться в привычных шортах и футболке. Я поставил еду на стол.
Мы целовались. Вчера, пьяные, мы целовались. Неловко, но хочется повторить.
Ели молча, в теплой тишине, под желтым светом лампы. Во всех остальных комнатах я вкрутил белые, светодиодные, а на кухне оставил старую, тусклую лампу накаливания. Свет от неё теплый. Люблю.
Потом совсем рассвело, лампочку выключили. Столик у меня небольшой, сидели мы с Иволгой напротив, глаза в глаза. Улыбались друг другу. Потом она сказала:
— Сегодня придет парикмахер.
— Кто? — я отставил недопитый чай в сторону. Утро начинается с новостей.
— Парикмахер, — Ива показала на собственные волосы. — Чик-чик ножничками, потом краской, все дела. У меня концы секутся. Ну чё ты завис, па-рик-ма-хер! Судя по твоей шикарной короткой стрижке, ты знаешь это слово.
— Почему он приходит к нам, а не ты — к нему?
— Ну, во-первых, парикмахер не он, а она, — Иволга закинула ногу на ногу. — Во-вторых, эта самая она — моя хорошая подруга. Стрижёт и красит бесплатно, но в салоне, сам понимаешь, не позволят. Приходится делать дома.
— Понятно, — я доел
