– Мы под наблюдением? Что вы, Степан Алексеевич! Под наблюдением наши молодые кадры, которые при случае нужно увольнять – мы же и без них справлялись, правда?
– Ну, это вы зря. Хорошие люди никогда не помешают. Ладно, вы, конечно, вне всяческих подозрений, как и вне конкуренции. Хотя этот Воробьев неплох, неплох, надо признать. Как он мог тогда с той девочкой так неаккуратно – не понимаю. Рука точная, сильная, и видно, что талант.
– Ну, со всеми бывает, что ни говори. Кстати, а что этот строптивый терапевт постоянно возле морга крутится?
– Кого вы имеете в виду? Ладыгина?
– А у нас есть еще кто-то сильно строптивый, кроме него?
– Пусть себе крутится – его проблемы.
– Ну, не скажите. В прошлый раз вон как нехорошо получилось с телом.
– Да, получилось нехорошо. К тому же вы меня не предупредили – я выглядел полным идиотом. Но вы разобрались с виновными?
– Я сделал им выговор и этим ограничился. Не хватало еще, чтобы они пошли к Штейнбергу жаловаться. Хороши бы мы были тогда, а, Степан Алексеевич?
– Согласен, Сергей Львович.
* * *
– Уходите?
– Ухожу.
Юдин грустно, но твердо смотрел на меня сверху вниз, стоя возле стола.
На столе лежало его заявление об уходе по собственному желанию. Я перечитывал его уже не в первый раз и все не мог придумать, что бы ему такого на прощание сказать. Сказать такое, что ему потом захочется вспомнить, и вспомнить не без удовольствия.
– Куда уходите, Павел Петрович? – спросил я, так ничего и не придумав.
– В Склифосовского меня звали. У меня там научный руководитель служит. Буду над кандидатской работать, – терпеливо объяснил мне Юдин.
Я ему был благодарен за то, что в его голосе не было совершенно никаких эмоций, – в противном случае мне было бы непросто не наговорить ему лишнего.
– Науку, значит, будете двигать?
Юдин молчал.
– Замечательно, – бормотал я, подписывая заявление. – Теперь пожалуйте к Штейнбергу.
Он молча вышел, а я подумал что-то о том, что крысы бегут с корабля. А потом устыдился и отругал себя. За что мне было его судить?
Я, например, тоже хорош. Мог бы уже давно принять какие-нибудь меры, разобраться сразу же и до конца. Вот поди ж ты – меня не касается, ну и ладно. Времени потерял достаточно – носился со своими личными проблемами. Теперь большая часть следов потеряна – ничего никому не докажешь. Догадывайся теперь, не догадывайся – твои личные трудности. Ничьи догадки для следствия ничего не значат без вещественных доказательств. А где они теперь, эти доказательства? Нету их, и все тут.
Другое дело, что если уж что-то серьезное в нашей клинике затеялось, то вполне может быть и продолжение. А может и не быть – вот в чем проблема. Надо ждать. И быть готовым.
* * *
Дима смотрел в треснувшее стекло, потягивая горький чай из железной кружки. Чтобы тусклый свет лампочки не мешал ему наблюдать, он выключил свет и оставил только включенный телевизор, убрав звук до минимума. Сегодняшняя ночь была последней ночью его дежурства, и он надеялся, что хотя бы сегодня ждет не напрасно. Напрасные ожидания теперь становились его профессией, и он к этому постепенно привык.
После пережитого характер его изменился настолько, что людям, которые не общались с ним достаточно долго, стало трудно найти с ним общий язык. Преподаватель по актерскому мастерству был вынужден изменить свои планы по поводу его специализации. После того как между ними состоялся тяжелый разговор, Дима взял академический отпуск. Если бы ему не удалось подобным образом уладить свои проблемы с учебой, то ему пришлось бы бросить институт. Ходить на занятия по танцам и вокалу не было ни сил, ни желания.
Потеряв столь неожиданно смысл и цель своей жизни, Дима почувствовал себя таким одиноким и ненужным, что впору был просто лечь и умереть. Подобная мысль приходила ему в голову, но лишь однажды. Потом она сменилась недоумением по поводу того, что Наташа исчезла бесследно и он даже не знает, где зарыто ее тело. Можно было подумать, что девушка жива, но ее хорошо спрятали от него. Кто? Зачем?
Именно прояснение этого вопроса стало новой целью его жизни – не мог человек жить без цели по своей природе, и все тут. Сперва Дима бродил по окрестностям клиники, как немая тень, стараясь что-нибудь разглядеть за закрытыми жалюзи. Его часто останавливали охранники, заводили в свою «каптерку», долго и придирчиво рассматривая документы. Дима старался не попадаться им на глаза, крадясь под самым забором, но все равно не выдерживал, отходил подальше, поднимался на цыпочки, заглядывал внутрь, надеясь увидеть хоть тень, хоть какой-нибудь знак.
Начальнику смены «Гепарда» до чертиков надоела эта унылая фигура, мелькающая в непосредственной близости от охраняемой им территории и потому потенциально опасная. В один из дней он накинул куртку, вышел на крыльцо и, уперев руки в боки, крикнул в темноту:
– Эй, пацан!
Фигура замерла в трех метрах и попятилась к забору.
– Тебе, тебе говорю! – прищурившись, продолжал охранник. – Иди-ка, малый, сюда.
Парень помедлил, но все же подошел. Лицо его было бледным и хмурым, а глаза смотрели настороженно.
– Парень, ты что – нерусский? – спросил «гепардовец».
Тот молчал.
– Тебе объясняли, что здесь находиться нельзя?
– Ну, объясняли, – наконец отозвался парень.
– И что ты здесь в таком случае делаешь?
– Я же вам говорил – свою девушку жду, – упрямо отвечал он.
– Нет ее здесь, нет – тебе сто раз было сказано! Иди отсюда!!!
– И не подумаю.
– Че-о? – «гепардовец» приложил широкую ладонь к уху, будто он не расслышал последней фразы.
– Ниче, – передразнил его парень. – Вы территорию охраняете – вот и охраняйте. Я к вам на территорию не лезу – вы меня и не трогайте.
– Да ты, парень, охамел, – удовлетворенно отметил человек в камуфляже, не торопясь, подошел поближе и стал насмешливо разглядывать наглеца.
И вдруг вмазал ему кулаком в лицо так, что парень поскользнулся и упал головой об лед. «Гепардовец» пару раз лениво пнул его кованым тяжелым ботинком в живот, плюнул, прорычал: «У, падаль!» – и, не торопясь, пошел обратно.
Дежурная медсестра выглянула в окно и, увидев на снегу скрючившуюся неподвижную фигуру, спросила у своей напарницы:
– Свет, а кто это у нас под окнами валяется?
– А, опять какой-нибудь алкаш с асфальтовой болезнью. Надрался и лежит себе, – равнодушно протянула повидавшая виды Света.
– Ой, так он же замерзнуть может! – испуганно пробормотала ее молодая подружка.
– Может, – согласилась Света.
– Так нужно его к нам затащить!
– Не нужно. Если бы он приличный человек был, нас бы уже позвали ребята с проходной. А это бомж, наверное.
– Так ведь человек же!
– Для людей государственные клиники бывают, а у нас клиника специальная. И вообще, закрой окно, а то дует уж очень.
* * *
Ждать пришлось долго. Жизнь шла по накатанной дорожке. Утренняя зарядка, утренний обход, утренняя планерка, обед – и то же самое, только в обратном порядке. И так – изо дня в день. Редкие выходные проходили в компании немногих оставшихся друзей, чаще всего – в спортзале или в сауне, где за пивом и беседами утекали немногие часы нашего отдыха.
На работе все было чинно и благородно. Как выглядит Штейнберг, я бы вскоре забыл, если бы не его любовь к проведению различных собраний коллектива с вынесением на него совсем уже формальных вопросов, которые вызывали храп даже у активистов трудового процесса.
Скуки ради я старался развить деловые отношения с Инночкой хотя бы до платонической дружбы. Инночка каменела все больше – видимо, она совершенно уверила себя в том, что связываться со мной не стоит. В результате этого к ее прелестям я медленно, но верно терял интерес, что усугублялось еще и тем, что наступили крещенские морозы и у Инночки очень часто шелушилась кожа на лице и краснели глаза. Я злорадствовал что-то на тему: «Так не достанься же никому!» – и скучал все сильнее и сильнее.
Звонить Марине после памятной новогодней попытки что-то не хотелось – очень уж я горд и самолюбив. Мне казалось совершенно несправедливым, что мои завоевания достались кому-то еще. Большая часть заслуги в том, что Марина перестала испытывать комплексы и рефлексировать на тему своей внешности и несчастной судьбы, я без зазрения совести приписывал себе, а потому чувствовал себя обворованным.
Поэтому то, что произошло в конце концов, было на первых порах воспринято мной как подарок судьбы.
* * *
На очередную планерку я опоздал – подменял захворавшего терапевта и не успел осмотреть всех пациентов. Войдя, я сразу оценил ситуацию как непривычно накаленную: Штейнберг вовсю ругал завхирургией Лямзина, а тот, красный как рак, неуверенно оправдывался.
Извинившись, я забрался в глубь кабинета, стал напряженно вникать в суть разговора. Когда понял, что произошло, внутренне приготовился к тому, что теперь-то уж настало мое время.
