К подаркам он и правда был равнодушен. А вот дарить любил.
Без необходимого он прожить мог.
Без лишнего – никак.
…Я вернулся из туристской поездки. Пришел к Светлову.
– А, знатный путешественник! Ну, садитесь, рассказывайте. Что видели? Неужели правда были в Париже?
– Вот доказательство,- я протянул ему шариковую ручку (по тем временам новинку),- куплена не где-нибудь, а на бульваре Пуассоньер. Это – вам.
– Спасибо! Как удачно! Я как раз собираюсь писать заявление в Литфонд, просить временный заем. Как вы думаете, если я напишу свою слезницу этой роскошной парижской ручкой, больше будет шансов на получение ссуды?
– Бесспорно!
– Вот и хорошо. Обнадежили… Ну, а в Лувре вы были?
– К сожалению, недолго, но был.
– Что вас больше всего поразило?
– Ника. Головы нет, одно крыло частично отбито. А все равно видишь – она красивая, счастливая и – летит.
– Понимаю. В этом, собственно, и состоит искусство. А как Венера Милосская?
Я не мог понять: всерьез он спрашивает или тут какой-нибудь подвох? Не из тех он, подумал я, кто стал бы в Париже прежде всего интересоваться музеями.
Все же я продолжал отвечать, но на всякий случай полушутливо:
– Венера на месте. Только я долго убеждал себя, что это оригинал. Слишком много видел до этого копий.
– Убедились?
– О да! И знаете, что, помимо всего, подтверждало подлинность? Мрамор очень старый и весь в щербинах. А копии – они гладкие.
– И по-прежнему Венера без рук?
Вопрос меня совсем озадачил.
– Ну, а как же? Откуда им взяться, рукам?
– Долго дома не были, газет не читали. А между тем было ужасное сообщение. В районе острова, имя которого носит Венера, кажется, в Эгейском море, дотошные археологи ныряют, ищут недостающие руки богини. А я все думаю – не дай бог найдут да и приладят их к туловищу. И Венере – крышка. А потом разохотятся и раскопают где-нибудь голову нашей Ники. Прощай, незавершенность, до свидания, воображение!
…Через некоторое время в новой книге Светлова «Горизонт» я прочитал стихотворение «Искусство»:
Венера! Здравствуй! Сквозь разлуки,Сквозь лабиринты стариныТы мне протягиваешь руки,Что лишь художнику видны.Вот локоть, пальцы, тонкий ноготь,Совсем такой, как наяву…Несуществующее трогатьЯ всех товарищей зову.Сквозь отрочество, сквозь разлуки,Сквозь разъяренный динамитМечта протягивает рукиИ пальчиками шевелит…
Всерьез, всерьез он спрашивал о Лувре! И по-настоящему тревожился. Не только экспедиция ученых в далеком море беспокоила его. Разве мало охотников приставить Венере недостающие руки встречал он в своей жизни? Для этого не нужно было ездить за тридевять земель…
Перечитываю строки из статьи Светлова «Сердце раскроется красоте», напечатанной в «Комсомольской правде». При всем их изяществе, они звучат весомо, как наставление молодежи:
«Можно не иметь ни копейки денег и быть щедрым. Можно иметь массу денег и быть скупердяем… Что же такое деньги в моем понимании? Это-подписанное министром финансов свидетельство о моем труде. А для чего я трудился? Не для мелких, но на первый взгляд очень красивых трат. Труд обязательно должен быть заметным, но деньги ни в коем случае не должны быть заметными. Иначе получай ты хоть миллионы, будет такое впечатление, что все эти миллионы выданы копейками. Хоть грузчика нанимай…»
Как перекликаются с этим известные строки:И полновесный рубль стихотвореньяНа гривенники ты не разменяй…Вспоминается и другое:Все ювелирные магазины –они твои.Все дни рожденья, все именины –они твои.И всех счастливых влюбленных губы –они твои.И всех военных оркестров трубы –они твои.Весь этот город, все эти зданья –они твои.Вся горечь мира и все страданья –они мои.
Я верю каждому слову этих стихов. Светлов не любил пустых деклараций. Так он думал, так он существовал. Ведь поэзия была для него, как удачно сказал Сергей Наровчатов, не профессией, а состоянием.
Будь Светлов жив, он, возможно, скаламбурил бы по такому поводу:
– Кажется, это единственное состояние, которое я нажил.
ПЕРЕД ВАМИ ЖИВОЙ ПОЭТ
– Здравствуйте, соседушка!
– Добрый день, Михаил Аркадьевич! Как живете?
– Как видите… Иду в поликлинику, опираясь на палочку Коха. Я думал, что рожден для звуков сладких и молитв. Но вчера мне назначили процедуру, и оказалось, что я создан для ультразвука, который будут вгонять в меня. И он совсем не сладкий…
Выглядел Светлов скверно, стоял, сутулясь больше обычного, скрестив худые кисти на рукоятке палки.
Хворал он уже давно. Лежал какое-то время в больнице,-говорили, что обнаружены очаги в легких. Потом вроде поправился. А потом появились боли в спине.
Друзья тревожились. А он, как всегда, старался разговоры о своем недуге свести к шутке.
Может быть, именно в эту нору сделал он записи, которые впоследствии были обнаружены в его рабочем столе:
«Я сравнительно легко переношу свои несчастья.
…Мне хочется вспомнить один прекрасный рассказ Мопассана. В этом рассказе дольше всех танцевавшая маска упала без сознания. Под маской оказался шестидесятилетний старик. Он не хотел уступать свое место всегдашнего победителя, но сил у него не хватило.
Так вот, этот рассказ Мопассан написал не про меня. Я еще не скоро упаду».
Потом снова были месяцы в больнице, когда уже стало ясно, что болезнь его чрезвычайно серьезна. Шансов на выздоровление было не много.
Но в периодике появились его новые стихи – он работал, превозмогая боль в позвоночнике и в легких.
И какие это были стихи!Неужели мы безмолвны будем,Как в часы ночные учрежденье?Может быть, уже не слышно людямПозвоночного столба гуденье?Черта с два, рассветы впереди!Пусть мой пыл как будто остывает,Все же сердце у меня в грудиМаленьким боксером проживает!Разве мы проститься захотели,Разве «Аллилуйя» мы споем,Если все мои сосуды в телеКрасным переполнены вином?
Мопассановский рассказ… Нет, молодящимся стариком, надевшим веселую маску, Светлов не мог стать. Не его это была роль.
Старик плясал потому, что не хотел уступить свое место победителя. Светлов никогда не старался быть первым. Он побеждал, сам того не замечая. Никогда не старался быть моложе своих лет. И всегда оставался молодым.
«…Мопассан написал не про меня. Я еще не скоро упаду».
Эти слова ничего общего не имеют с наигранной бодростью. Таково было на самом деле творческое самочувствие Светлова.
Человек с разрушающимися легкими задыхался от болезни и усталости.
А поэзия его в то же время обретала второе дыхание.
Существует распространенное мнение, что лучшие свои строки поэты создают в молодости, что с годами исчезают непосредственность и взволнованность выражения.
Но литература не футбол, не балет, даже не шахматы. Вспомним поздние взлеты Заболоцкого и Асеева, Луговского и Маршака, здравствующих Мартынова и Смелякова. Как молоды «Синяя весна», «Лад», «Лирические эпиграммы»!
И среди этих книг конечно же «Горизонт» и «Охотничий домик», открывшие нам нового Светлова.
Два ангела на двух велосипедах – любовь и молодость- промчались по его последним страницам.
И сам он устремился вслед за ними, догоняя уходящий горизонт.
Я в погоне этой не устану,Мне здоровья своего не жаль,Будь я проклят, если не достануЭту убегающую даль!
Да, о здоровье он думал меньше всего. Он дотягивался до новой черты, до ломаной линии гор, до той самой грани, где море переходит в небо, а в степи рождается молодой горизонт.
…Как-то после войны, зайдя к Светлову, я застал его в глубокой задумчивости. В руках он держал книжку поэта Александра Ясного «Ветер в лицо».
Ясный был его другом, земляком, они вместе начинали в Днепропетровске.
Сейчас это имя почти не известно молодежи. А люди пожилые помнят Ясного, он занимал достойное место в плеяде комсомольских поэтов.
– Бывает же такое! – сказал Светлов, листая книжку,-Послушайте, что писал Ясный в двадцать третьем году.
Он нашел нужную страничку и прочитал:
…И снова, маленький и мудрый,Я буду слушать стук колес.И ветер, друг, завьет мне в кудриЧубатый клок моих волос.И, может, щедрою рукойПодруга-осень кинет счастье,И за весну, под барабанный бой,Паду с раздробленною головойЯ где-нибудь на Фридрихштрассе.
Светлов помолчал, потом, пошарив на письменном столе, нашел какой-то листок.
