– Пожаловали, приятели? Заходите, заходите. Пришли помогать или яблочек захотели? Вон там, в углу, целая куча, угощайтесь. Вид у них нетоварный, зато на вкус они слаще винограда.
Ели вы когда-нибудь черные, опаленные солнцем яблоки? Северяне, пожалуй, и не знают, что это такое. Представьте себе – лежала под открытым небом россыпь прекрасных антоновок. И вот самые нежные из них сморщились и потемнели под прямыми полдневными лучами, как бы спеклись. У них и вкус, как у печеных яблок. Это не гниль, но в продажу такой товар не идет. Черные яблоки. Никогда не забыть их, это вкус нашей юности.
Попадались, правда, и другие яблоки. Наши дома граничили с большим фруктовым садом, принадлежавшим крупному домовладельцу Лещинскому. Мы заглядывали туда. Нас, конечно, не приглашали. Инициатива, как говорится, исходила от нас. Но что поделаешь? Уж больно хороши были у Лещинского яблоки.
Бывали и неудачи. Однажды вечером Миша подставил свои узкие плечи, я взобрался на живую эту опору и мигом перемахнул через забор. Мы не знали, что Лещинский завел собак. Огромные псы залаяли. Один пес вырвал клок из моей штанины. А Миша, решив, что нельзя оставить товарища в беде, уж не знаю как, но перебрался через высокую ограду. Он стал отгонять собак. Но тут появился сам Лещинский, разбуженный лаем. Ответ мы держали вдвоем. Попало нам здорово.
Но набеги наши на чужой сад не прекратились. Только Миша теперь предупреждал:
– Смотри не наделай шуму, Коля. А то сбежится вся семья Лещинских, и яблоку негде будет упасть.
Через дорогу высилось красивое здание реального училища. А рядом, тоже огороженное,- футбольное поле. Здесь разыгрывались страсти, когда гимназическая футбольная команда встречалась с реалистами. Мы с Мишей болели за разные команды и спорили до хрипоты.
У нас, уличных мальчишек, на вооружении был тряпичный мяч. Ворота отмечали камнями на широком тротуаре, и до позднего вечера шли баталии.
Порой мы шли на Стародворянскую, в район аристократических особняков. Тут был Английский сад, куда простым смертным вход запрещался. Стоя у ограды, мы глазели на холеных мальчиков в коротких бриджах, прислушивались к стуку шаров и молотков – шла игра в крокет.
Зато в холмистый Потемкинский парк, спускавшийся к Днепру, мы проходили свободно. Ветви тополей, дубов и старых орешин переплетались над нами. Мы сбегали к самой воде по тропинке, окутанной зеленым сумраком. Вода кипела и пенилась, выворачивая камни со дна. Здесь начинались знаменитые Днепровские пороги.
В четырехклассном городском училище были свои традиции и обычаи, напоминавшие бурсу. Как водится, были «камчадалы», второгодники, заводилы драк. И конечно же учителям давали клички. Наставники наши, надо сказать, не были светилами педагогики. Помню учителя русского языка, которого мы не любили и прозвали «Суффиксом» за педантизм и черствость.
Со Светловым мы сидели за одной партой. Однажды он пришел в класс с туго набитым ранцем. Многозначительно посмотрев на меня, Миша стал разгружать содержимое ранца. Он быстро упрятал в парту книги Пушкина, Лермонтова, Дюма.
Шел урок. Опустив голову, Миша читал. Суффикс сразу заметил.
– Чем вы занимаетесь? – загремел он.
Светлов поднялся и показал томик Пушкина. Чуть картавя, он прочитал:
Брожу ли я вдоль улиц шумных,Вхожу ль во многолюдный храм,Сижу ль меж юношей безумных,Я предаюсь моим мечтам.
Последнюю строчку Миша повторил дважды. Класс настороженно молчал. Суффикс прошипел:
– На два часа без обеда!
Зато в классе очень любили француженку. И звали ее ласково «Лилечка». Уроки она вела отлично, увлекательно рассказывала о свободолюбивых людях Франции, о ее писателях, мыслителях, художниках.
В те годы шла война против кайзера Вильгельма и австрийского императора Франца-Иосифа. В числе союзников России была Франция. Мы часто слышали в городском саду и на военных парадах гимн Франции.
Однажды во время урока кто-то из учеников (скорее всего, это был Светлов) спросил:
– Почему всюду играют «Марсельезу», а петь «Отречемся от старого мира» не разрешают? Мелодия ведь одна.
– Будет время, и вы запоете свободно,- ответила, улыбаясь, француженка.
Спустя несколько дней она покинула школу. Даже нам, подросткам, стало ясно, что кто-то на нее донес. И нашу любимицу убрали.
Шел четвертый год мировой войны. Длинные очереди у хлебных лавок, темные вечерние улицы, дома без света. Холод, голод и тьма,- город все острее ощущал войну. Бурлила рабочая Чечелевка, бастовали сталевары и кузнецы Брянского завода (так называлось тогда крупное металлургическое предприятие в Екатеринославе).
Подошел к концу февраль. Снега потемнели. Мы пришли в школу под проливным дождем, совсем промокшие.
Сторож Никита убирал портрет царя.
– Нет больше Николки,- сказал он,- революция!
Учителя пришли на занятия с красными бантами в петлицах. Исчезли с улиц городовые. Несмотря на дождь, проспект был заполнен народом. На площади перед импровизированной трибуной шумела толпа. Ораторы пылко спорили друг с другом, но все славили революцию. Мы слушали, но разобраться во всем этом пока не могли.
Весна была ранняя. Уже в феврале ощущались слабые запахи цветения. Хотелось верить в пришедшую свободу. Но чувствовалось, что за нее еще придется бороться, что настоящая революция впереди.
Все кругом менялось, одно уходило, другое утверждалось. Возникали молодежные организации, клубы.
Клуб «Маяк» объединял меньшевистски настроенных. Зато в «Астории» собирались большевики, возглавляемые Серафимой Ильиничной Гопнер. Вокруг них группировались молодые рабочие, подростки с фабричных окраин, учащиеся из бедных семей.
Миша и я, одержимые любопытством, сперва бегали из клуба в клуб. Но потом примкнули к «Астории».
В городе появились новые газеты, в том числе большевистская «Звезда». Были и другие – «Голос солдата», «Голос свободной школы». Там печатались не только статьи и заметки, но и стихи.
И вот однажды Светлов поделился со мной своей тайной – он написал стихотворение. Оно не запомнилось мне, но звучало бравурно.
Следуя примеру друга, я тоже засел за стихи и на другое утро принес свое произведение. Размерами оно превосходило светловское. Во всяком случае, Лизе, сестре Светлова, оно понравилось.
Много лет спустя Миша вспоминал:
«Я посвятил Колю Коробкова в свои творческие успехи. Он молча выслушал.
Дело происходило вечером, на следующее утро он мне принес стихотворение размером до двухсот строк. Он, очевидно, решил, что в десять раз больше – значит в десять раз лучше».
Наш день начинался с беспрерывной беготни по редакциям. В старой типографии, принадлежавшей прежде местному богачу Копылову, где печаталась до Февраля буржуазная газета «Приднепровский край», теперь набирались и верстались издания самых различных направлений. Хорошей бумаги не было – в дело шла оберточная.
Мы мечтали напечататься. Ведь мы выражали в стихах свои чувства. Пусть наши строки, особенно мои, были несовершенны. Они обладали одним бесспорным достоинством – мы искренне желали счастья человечеству.
Надо прямо сказать, что, в отличие от своей сестры, Миша относился к моим писаниям скептически. Но произошло нечто невероятное, о чем тоже вспоминал впоследствии Светлов:
«И вот, представьте, Коля напечатался первым. Наши соседки – мадам Гринберг, мадам Сомовская и мадам Шленская – смотрели на меня с великим сожалением: «Ну куда ты лезешь? Вот Коля – это талант! А ты?» Не буду больше вспоминать об этом тяжелом для меня времени».
Но вскоре напечатался и Светлов. Разница была в несколько дней. И это было уже осенью, когда по всей России утверждалась власть Советов.
В Екатеринославе создавались красногвардейские отряды, а у губернаторского дома все еще шумели кадеты. По ночам возникали перестрелки.
И стихи наши, опубликованные в «Голосе солдата», призывали к защите революции.
Старая «Астория», еще несколько месяцев назад принадлежавшая все тому же купцу первой гильдии Копылову, считалась украшением Екатерининского проспекта. Здесь блистали у входа зеркальные плошки, в номерах жили коммивояжеры, торговцы, интенданты, нажившиеся на военных поставках, здесь шиковали дворяне, приезжавпше из своих имений в губернский город покутить. Сюда приходили потешать гостей певички из соседнего кабаре «Аполло».
По-иному выглядела гостиница теперь. Померк ее фасад, в окнах можно было разглядеть шевелящиеся язычки пламени свечей и керосиновых ламп. Нередко картон прикрывал разбитые стекла. На штукатурке виднелись пулевые метки- следы недавней схватки, с кадетами.
Одной из комнат «Астории» завладели парни и девушки. Надпись на дверях, сделанная от руки, наспех, гласила: «Союз социалистической молодежи при партии большевиков». Я уверен, что во всем Екатеринославе не было тогда места оживленней и шумней.
