Со временем в Тюдор-хаусе не осталось жильцов, кроме одного: Россетти не нуждался в обществе, но уединение вскоре перешло в изоляцию, потом в привычку, потом в манию и наконец в безумие, Об этом последнем состоянии и свидетельствует отношение Россетти к своей любимой Лиззи спустя долгие годы после ее кончины.[70]
За два десятилетия до появления Кейна через Тюдор-хаус прошла целая процессия помощников. Между прочим, в 1881 году, когда Кейн в первый раз написал некогда знаменитому поэту, выпрашивая сонет для задуманной им антологии, Россетти только что выгнал со службы последнего из своих секретарей. Поскольку Кейн, хоть и стремился начать жить литературной жизнью в Лондоне, все еще обитал в Ливерпуле, Россетти обратился к нему с просьбой выполнить для него в Ливерпуле непростое поручение, которым Кейн занялся и успешно с ним справился.[71] В качестве вознаграждения он был приглашен отужинать в Тюдор-хаус, где признательный Россетти, сменивший поэзию на живопись в надежде на более высокие доходы, пожаловал Кейну полные права на бывшие покои Суинберна. Предложение было с готовностью принято.
(Верно ли я изложил все вышесказанное, друг мой? Я намеренно рассказывал о тебе несколько отстраненно, чтобы лучше все вспомнить. Но ты, конечно, можешь подкорректировать эти страницы, если пожелаешь.)
Вскоре после разговора со Сперанцей я в первый раз встретился с Кейном. Чтобы устроить эту встречу, потребовалось всего лишь переговорить с Генри Ирвингом, который очень обрадовался, узнав о том, что молодой Кейн приехал в Лондон, и поручил мне пригласить его в нашу театральную трапезную. Быстро выяснилось, что у нас с Кейном так много общих пристрастий, интересов и всего другого, что мы начали проводить наши (увы, редкие) часы досуга в компании друг друга: то у камина в моем доме № 27, то в комнатах Кейна неподалеку, в доме № 16, Чейни-уок, Челси.[72]
Я побывал в доме под № 16 полдюжины раз, прежде чем наконец познакомился с самим Россетти. Обычно мы с Кейном сидели в гостиной, наша беседа подстраивалась под ритм шагов Россетти, который расхаживал в студии наверху и казался лишь чуть более реальным, чем печально знаменитые привидения, населяющие дом.[73] И когда наконец Россетти показался, представление о реальности существования этих призраков не рассеялось. Он сам казался привидением!
Это был человек, выглядевший старше своих лет, среднего роста и склонный к полноте, с лицом скорее круглым, чем яйцевидным. Его довольно длинные волосы поредели, но были не такими седыми, как его бородка. И он был бледен, зловеще бледен, на лице выделялись его большие глаза с черными зрачками, а веки покраснели от бессонницы.
Действительно, Россетти, боявшийся своих снов, презирал сон. Он рисовал, пока позволял дневной свет, а праздные часы глубокой ночи были для него мучением. Он бродил вместе с ночными феями и эльфами по окутанным тенями холлам Тюдор-хауса, вечно одетый в мешковатый балахон собственного покроя длиной по колено, заляпанный красками и наглухо застегнутый до подбородка, и ложился спать на рассвете, лишившись последних сил. Я задавался вопросом: чему больше был обязан Россетти своим маниакальным состоянием — а оно, несомненно, таким и было, — бессоннице или средству, которым он с ней боролся, а именно хлоралу? К нему он пристрастился давным-давно, и со временем это превратилось в зависимость.[74]
Кейн узнал о хлорале вскоре после своего переселения в Тюдор-хаус. Россетти сам признался Кейну, что регулярно принимает шестьдесят гранул с наступлением ночи, еще шестьдесят — через четыре часа и так далее, короче говоря, употребляет в сутки достаточно хлорала, чтобы погрузить в сон десять человек. Правда, лечивший Россетти доктор успокоил Кейна, заверив, что его пациент не принимает хлорал в том количестве, какое ему воображается. Врач вступил в тайный сговор с фармацевтом, и знаменитому больному под видом полных выдавали уменьшенные дозы. Разумеется, доктор обрадовался возможности доверить часть своих хлопот надежному человеку и вручил Кейну ключ от дорожного кофра, в котором хранилось снадобье, первым делом строго-настрого наказав выдавать Россетти по одному флакону в день, и не больше, как бы он ни просил.
Конечно, Россетти все время выпрашивал у Кейна ключ, чтобы добраться до хлорала, а когда Кейн засыпал (со временем стало казаться, что он просто потакал своему подопечному), Россетти перерывал весь дом в поисках ключа и, если ему улыбалась удача, устраивал себе праздник, словно обжора, дорвавшийся до еды. Кончалось это печально: Кейн, проснувшись, находил своего идола падшим, причем буквально. Россетти с флакончиками в руке валялся на полу своей студии, на холодных каменных плитах буфетной, а однажды — какой стыд! — на голой земле во дворе, прямо среди павлинов.
Если необходимость заботиться о пристрастившемся к наркотик) человеке и замедляла литературное восхождение Кейна, он тем не менее прогрессировал. Подготавливая свою давно запланированную антологию, Кейн был весьма доволен тем, что ни один известный поэт не отказывался поместить свой сонет в сборник Кейна, если просьба была подписана самим Россетти, а он делал это с удовольствием, попутно вводя своего секретаря в литературные круги Лондона.
Со временем Россетти привык к моему присутствию, во всяком случае сносил его без видимого раздражения. Мы втроем порой засиживались чуть ли не до рассвета, играя в покер или рассуждая на избранные нами темы. Так и получилось, что я находился в доме № 16 в ту ночь, когда пагубная привычка Россетти неожиданно привела к прискорбному, но закономерному результату.
В предыдущие недели тяга Россетти к хлоралу усилилась, и он все чаще неустанно бродил ночами по коридорам Тюдор-хауса в поисках ключа. Вероятно сообразив, что спящий Кейн может держать ключ при себе, он даже прокрался в спальню молодого человека и стал обшаривать его. Прикосновение холодных рук разбудило Кейна. Россетти смутился, отпрянул от кровати, бормоча извинения, на его освещенном луной лице поблескивали слезы.
В эту ночь Россетти был более беспокоен, чем обычно. Кейн вслух читал из Теннисона, поглядывая наметанным глазом на своего подопечного, который мерил шагами студию, и вдруг Россетти рухнул на диван, заявив со вздохом, что левая сторона его тела потеряла чувствительность.
Кейн спустился вниз, чтобы вызвать доктора, а я отнес Россетти на его постель.[75] Россетти с закрытыми глазами казался трупом или хуже того — парализованным. Жизнь его еще не покинула, но я заметил мало ее признаков. Собственно говоря, Россетти так и не поднялся с кровати, на которую я его положил. На ней он и угас в пасхальное воскресенье 9 апреля 1882 года, да упокоится душа его с миром.
Письмо
Брэм Стокер — Холлу Кейну[76]
8 мая 1888 года
Дорогой Кейн!
Когда обнаружишь мои краткие мемуары, друг мой, знай, что я благодарен тебе за совет их написать. Это действительно помогло мне отвлечься от повседневности, от текущих дел. Однако ты увидишь, что не все мои воспоминания благостны. Увы, я нахожу, что не могу преодолеть печаль, Кейн, при всем моем старании. И я опасаюсь, весьма опасаюсь возвращения домой.
Мы все ближе к Ливерпулю, к Лондону, к возобновлению рутины. Мне пока трудно представить себе, как это будет, но я строго следую завету Уитмена. Я обязательно напишу новую жизнь, новое письмо, которое, возможно, когда-нибудь удостоится божественной подписи. Но это будет нелегко.
Г. И. расхаживает словно лев в клетке. Как только он вырвется в Лондон… боюсь, что большая часть его деловитости, как всегда, падет на мои плечи. Говорил ли я тебе, что он исполнен решимости поставить своего «Макбета» к концу года? Обязательно, говорит он, но сначала мы обновим постановку нашего «Купца» для тех, кто пропустил сезон.
Я должен собрать чемоданы, но хотел подготовить эту вступительную записку, чтобы отправить ее вместе с моими мемуарами, ибо предполагаю, что не увижу тебя на причале в Ливерпуле. Я понимаю твое нежелание показываться… на «большом острове» — конечно, из-за тех самых цепких мытарей, о которых ты упоминаешь, — но я все равно говорю: «Приезжай!» Ты должен приехать, Кейн, нам нужно многое обсудить.
И скажу снова: привози своего американского друга в «Лицеум», когда ему будет удобно.
Ну вот, неожиданно оказывается, что я в ужасной спешке! Только что на горизонте показалась земля, и, как всегда, выясняется, что я всем позарез нужен: мне уже барабанят в дверь. Посему, Кейн, я и заканчиваю с благодарностью тебе за временное облегчение, обретенное мною во вложенных страницах, писание которых напомнило мне, насколько я тебе предан.
