— Верно, — чуть улыбнулся Алекпер. — Он бы сейчас все бросил, побежал бы разбираться с твоими соседями, да еще, пожалуй, сам бы колонку стал чинить. Вот он вас и приучил. Пора отвыкать!
— Пока отвыкнем — потонем, — проворчал Осман. — И не в мелочах, как ты говоришь, а прямо в воде.
Он вышел из правления недовольный Алекпером, а еще больше собой; прав председатель, сто раз прав! Только не получилось бы в самом деле так: пока от старых привычек откажемся… Пока солнце взойдет — роса глаза выест!
В сельсовет Осман не пошел, хотя и надо было всего–то пересечь улицу. Такому, как Солтан, сельсоветом не пригрозишь.
— Что нового, Осман?
Старик Гафароглы, как обычно, сидел на лавочке возле правления — неподвижно прямой, держась за рукоятку плети, заткнутой за пояс, которая и не давала ему согнуться. Сидел как памятник прошлому села Гарагоюнлу.
— Да что же нового… Вот сейчас с Алекпером тебя вспоминали, — сказал Осман, понимая, что не надо бы говорить этого старику, но не в силах удержаться. — Мол, горячий был Гафароглы, за все хватался, не проходил мимо.
— Это, наверное, ты говорил, — сказал старик. — А Алекпер тебе возражал; нельзя так, вредно для дела. Правильно?
— Верно, — подтвердил Осман.
— Он, пожалуй, прав, а? Теперь мне виднее…
— Прав. Только… как бы это сказать… Мы всегда тебя спиной чувствовали. Порой сердились. Но знали: поддержишь, если что!
— Давно это было. Теперь люди по другому живут. Дома какие! На мотоциклах ездить стесняются — автомобиль давай! Лошади не нужны стали — кругом машины. Это разве не поддержка? Лошадей только жалко. — Гафароглы с нежностью погладил ворсистую рукоять плети. — А так — чего еще нужно?
— Это ты говоришь или Алекпер? — съязвил Осман.
— Жизнь говорит! — сердито ответил старик и отвернулся, давая понять, что разговаривать больше не намерен.
«Ну и ладно! — тоже рассердился Осман. — С глухими разговаривать — только время тратить. Как будто мне больше всех надо. Зря только послушал Алыша, надо было забетонировать скалу и выкинуть все из головы».
* * *
Всю ночь Солтан метался по дому, не находя себе места. В чем только не обвинил он Османа в эту ночь! Были здесь и старые обиды, определившие с давних пор их отношения, и новые. И этот человек теперь посмел еще жалеть его!
Солтан ворочался с боку на бок, курил… Потом, кажется, задремал. Нет, на сон это не было похоже. Скорее он представил себе, как бы все выглядело…
За годы одиночества это стало у него привычкой. Так или иначе придуманные Солтаном события проходили перед ним во всех деталях; он видел их мысленно, как другие видят на экране кинотеатра или телевизора, с той лишь разницей, что сам выстраивал события и подбирал подробности.
Да, все это выглядело бы так… Он поехал в город, разыскал Гусейна. — Вернулся на другой день… Утром… Нет, не утром, утром нельзя, конечно. Поздним вечером! Шофер, подвозивший его к самому дому, помогая вытащить из фургона длинный, метра полтора, и узкий, обернутый мокрой. рогожей и обвязанный веревками ящик, приложил ухо к стенке.
— Гляди–ка, живой, шевелится! Нет, правда, кто это?
— Я же тебе сказал: аджаха, — спокойно ответил Солтан.
— Да ну тебя! Осетр, что ли?
— Аджаха.
— Ладно, не хочешь — не говори, твое дело. Шофер уехал. Сразу? Пожалуй, потребовал бы накинуть красненькую. Если аджаха — значит, считай, опасный рейс, за опасность платить надо… Нет, сразу уехал. Не поверил в аджаху.
Солтан подтащил ящик к самому крыльцу, взял ведро и отправился к колонке… Сирота! Где–то должен быть здесь Сирота… Ага, вот он… Отчаянный лай за спиной заставил Солтана поторопиться. Пес бегал возле ящика, рыл задними лапами землю, хриплое рычание, прерываемое лаем, вылетало из его оскаленной пасти.
Картины, путаные, сбивчивые, одна за другой проносились в сознании Солтана, становясь постепенно все яснее и красочнее. Так всегда было с ним: сначала мысли горячечно метались, словно натыкаясь на что–то, потом выстраивались в ровной последовательности.
…Оглядываясь на соседние дома, расплескивая воду, Солтан подбежал к собаке, пнул ее:
— Молчать! — Сирота, отбежав на несколько шагов, сел и заскулил. Но едва Солтан приблизился с ведром к ящику, пес снова рванулся вперед, вздыбив шерсть на загривке, стал между неведомой, но очевидной для него опасностью и хозяином.
Солтан, поняв чувства собаки, скупо улыбнулся, погладил ее по взъерошенному загривку.
— Хорошо, хорошо, Сирота. Не волнуйся. Обняв собаку за шею, он отвел ее в дом и закрыл дверь. Даже этот свидетель был ему сейчас ни к чему: того и гляди, поднимет на ноги соседей!
…Приподнявшись с постели, Солтан с беспокойством глянул в окно, словно и в самом деле соседи могли увидеть то, что ему представлялось. Ночная тишина стояла над Гарагоюнлу, и он вновь опустил голову на подушку. На чем он остановился? Да, принес ведро с водой… Вылив на ящик воду, Солтан присел рядом и задумался. Хотелось подержать аджаху дома, рассмотреть как следует, представить, как он, широко раскрыв свою страшную пасть, хватает одну рыбину за другой в глубине озера — из–под носа Алыша, а значит, и Османа! Хотелось почувствовать аджаху вот, как Сироту, своим, прежде чем выпускать его в озеро. Словом, получить удовольствие сполна, на все деньги, которые Солтан заплатил. Узнав, сколько просят за аджаху, он даже отшатнулся.
— Ты зачем приехал? — стал смеяться над ним Гусейн. — Барашка покупать? Или курочку? Это же кро–ко–дил! Он бешеные деньги стоит, тебе я задаром предлагаю. Мне из них всего–то сотня достанется. Ветеринару надо дать, чтобы акт составил о гибели? Надо. Заведующему? И еще кое–кому…
…Нет у него денег! Солтан стукнул кулаком по кровати, шепотом выругался. Но тут же вспомнил: есть они! Бумажник с пачкой денег, которые он копил на бусы Сенем, в самом деле лежали под матрацем! Солтан заколебался. Обменять дорогой его душе подарок на какую–то зубастую тварь? На чудовище? Нет, Солтан не мог этого сделать…
Но не привык он отступать, если принял решение! «Накоплю еще! — подумал Солтан. — Деньги — трава: ее косят, а она растет…»
И он, пересилив себя, вынул бумажник.
Да, конечно, хорошо было бы подержать аджаху дома… Но нельзя. Еще пронюхает кто–нибудь.
Он потащил ящик к озеру. Крокодил был тяжелый, да еще ящик кое–что весил. Солтан задыхался под этой двойной тяжестью, сердце у него колоколом билось и гудело не только в груди, но во всем теле. Однако этот гул казался ему праздничной музыкой.
Озеро, как всегда в ночные часы, лежало перед ним во всей своей торжественной красоте. Серебристая под луной поверхность его была недвижимой, словно бы озеро к вечеру вдруг замерзло. Даже круги от играющей рыбы не расходились по воде. Озеро спало, безмятежно раскинувшись под бархатно–темным небом. Только неведомая птица анадиль тревожила ночную тишь все тем же настойчивым вопросом: «Нашел ли? Нашел ли?»
— Нашел! — возбужденно засмеялся Солтан. — Вот какого я красавца нашел!
Руки у него дрожали, когда он развязывал веревки на ящике и стаскивал мокрую рогожу. Ящик–клетка был надежно сколочен, крокодил едва мог шевельнуться в ней, но как только под лунным светом тускло блеснула спина и морда животного, Солтан отскочил. Ему показалось, что крокодил приподнимается на коротких лапах и клетка потрескивает под напором, могучих мышц.
— Ну ты, балуй! — прикрикнул на него Солтан, как на непослушного жеребца. И сам осмелел от своего окрика. Это ведь для других крокодил — чудовище, аджаха, а для него, Солтана, всего–навсего зубастая тварь, купленная им к тому же за бешеные деньги! Он — хозяин твари, единственный и полноправный. От этой мысли Солтану стало легко, и он уже без страха опустился на траву возле самого ящика.
— Ну что, браток? — спросил он. — Плохо тебе в клетке? Плохо, понимаю!
Крокодил смотрел на Солтаиа немигающим взглядом, бока у него тяжело вздымались и опускались. Солтаи зачерпнул кепкой воды из озера, вылил ее на морду зверя, и тот вдруг слабо, но явственно замычал. Словно бы поблагодарил.
— Ишь ты! — удивился Солтан. — Прямо не знаю, что с тобой, браток, делать. Даже жалко отпускать. Нырнешь — и поминай как звали. И не вспомнишь, кто тебя выпустил на свободу. Эх ты, аджаха, аджаха!
Он замолчал, удивившись сам себе: «Как с Сиротой разговариваю! Нет, дорогой, Сирота за меня жизни не пожалеет, а ты, пожалуй, моей жизни не пожалеешь, если вырастешь. Только не вырастешь, подохнешь скорее всего, как холода начнутся. Зато воли хлебнешь, на воле помрешь. А уж рыбки нажрешься… На том свете будешь вспоминать да облизываться…»
Вздохнув, Солтан уже совсем безбоязненно отодвинул засов у дверцы клетки и распахнул ее. Крокодил не шевельнулся. Подождав минуту–другую, Солтан подобрал на берегу Хворостину и ткнул ею в спину зверя, поближе к хвосту. Крокодил заворочался, медленно стал вылезать из ящика. Вылез, постоял неподвижно, опустив морду в траву, вдыхая сладкие запахи сырой земли, водорослей, скользкой рыбьей чешуи. Дрожь пробежала по его телу, но то ли он не верил в неожиданную свободу, то ли не мог прийти в себя после заточения в клетке — с места не двигался. Тогда Солтан, совсем освоившись, легонько стегнул его хворостинкой. Неуклюже выворачивая ноги, крокодил шагнул вперед.
