— Знатная у тебя сабля.
— Слишком острая, — поддержал дылда в красном колпаке. — Порезаться можешь.
В этом буйном водовороте мужчин и женщин Дюпертуа вытащил у генерала саблю, второй сдернул с него поясной ремень, третий стянул носовой платок, какой-то мальчишка стибрил бумажник, а злополучный воин, оглушенный, полузадохшийся, в такой давке не смог, бедняга, дать должный отпор — развернуться-то негде. Феро, депутат от Пиренеев, проносимый мимо этой толпой, сквозь которую насилу пробился, хотел ему помочь:
— Оставьте генерала Фокса в покое!
— Это что еще за кобель? — вопросил Дюпертуа в пространство.
— Феро! — заверещала табачная торговка, обычно предлагавшая свой товар в главном вестибюле дворца.
— Фрерон? — прорычал Дюпертуа. — Предводитель пудреных сопляков?
В силу такого недоразумения Дюпертуа вырвал у какого-то буржуа заряженный пистолет и выпустил пулю в горло Феро. Толпа, посторонившись, предоставила депутату свободное место, чтобы рухнуть к подножию мраморной лестницы. Сбежав по ступеням в окружении целого батальона своих приятелей-якобинцев, Дюпертуа склонился над трупом и, по-мясницки крякнув, перерубил краденой саблей его шею. Схватил голову за длинные волосы и поднял. Кровь потекла по его рукаву, и он покатился со смеху:
— Робеспьер, ты отомщен!
— Пику! Дайте ему пику!
Какая-то гарпия протянула ему свою, и Дюпертуа насадил на нее голову Феро, чтобы все видели. Раздались рукоплескания и крики ужаса, потом за слесарем потянулась импровизированная процессия, а он, потрясая своим отвратительным трофеем, как знаменем, заставлял толпу расступаться. Так он прошел через весь главный вестибюль. Оказавшись перед зеленой суконной портьерой, прикрывающей вход в залу заседаний, Дюпертуа обернулся:
— Долой Конвент!
— Долой! — подхватили мятежники.
Дюпертуа первым вошел в залу. Самые решительные последовали за ним. Депутаты ужаснулись при виде этой головы, насаженной на пику, — головы их коллеги, отвечавшего за снабжение Парижа продовольствием. Замерев у подножия трибуны, Делормель теребил рукоятки своих бесполезных пистолетов. Депутаты обнажили головы, и когда Дюпертуа продемонстрировал председательствующему Буасси д’Англасу голову убитого народного представителя, тот, сидя на своем возвышении, приветствовал ее кивком. Тут поток народа хлынул в залу, распевая «Марсельезу», которую депутаты, кто с перепугу, кто из сочувствия, хором подхватили. Дюпертуа удалился, как пришел, охраняемый женщинами и мужчинами из предместья Сент-Антуан, причем зычным голосом, несмотря на страшный шум разнесшимся далеко, гаркнул напоследок:
— Надо разогнать это сборище богатеев!
— Здесь нет никого, кроме граждан! — завопил низенький потный депутат, в этот момент оказавшийся на трибуне.
— У-y! Всех вон!
Дюпертуа со своей пикой и головой Феро скрылся из виду. Улюлюканье и крики «Вон!» теперь сменили гимн, но оратор стоял на своем, не унимался:
— Здесь нет ни бедных, ни богатых!
— Лжец!
— Вон! У-лю-лю!
Делормель оттеснил маленького депутата, сам залез на трибуну в надежде утихомирить мятежников, прибрав к рукам их лозунги, чтобы тем ловчее повернуть их по-иному.
— У тебя брюхо богатея! — крикнула ему торговка из Чрева Парижа.
— А ты сама богата, гражданка?
— Вот уж нет!
— Однако твой живот стоит моего.
— Это ни о чем не говорит!
— Вот и я о том же.
В толпе наконец раздались смешки, это разрядило напряжение. Делормель получил слово, и он его не упустил:
— Я прибыл сюда из Кальвадоса. Там я был простым кровельщиком. Революция меня возвысила. И вот я стою перед вами, такой же, как вы, потому что я вышел из народа.
— Ты вышел из него, но в нем не остался!
— Молчи, негодяй! Молчи! У нас в Нормандии людям, чтобы выжить, приходится варить похлебку из травы, у них больше ничего нет…
— У нас тоже!
— Ты супчик из корней не пробовал, гражданин?
— Я пробовал, — сказал Делормель. — И мне также известно, что генерал Баррас отправился в провинцию с намерением путем реквизиций добыть продукты, нужные, чтобы прокормить Париж. В это самое время из Нанси, из Компьеня, из Шартра уже выезжают огромные обозы зерна.
— Времени больше нет!
— Чего вы требуете? Хлеба? Он на подходе.
— Упразднить комитеты! — выкрикнул какой-то бойкий малый, размахивая топором.
— На голосование! — возгласил депутат из тех, что занимали первые ряды.
— Чем же вы их замените?
— Комиссией в новом составе, и пусть возьмут на учет зерно и хлеб, выпустят из тюрем патриотов, а наши секции объявят себя постоянно действующими!
— Что ж, — сказал Делормель, удивленный притязаниями этого бойкого субъекта. — Пусть решает председатель.
И он поднял глаза на Буасси д’Англаса, но тот как воды в рот набрал.
— Он устарел, этот председатель!
— Другого! Другого!
Говорильне конца не будет, сообразил Делормель, но санкюлотам надоест. Им подавай обещания? Почему бы и нет? Подумав так, он в то же мгновение заметил у выхода Тальена, тот прошел под аркой и скрылся из виду.
Незадолго перед осадой Тюильри Комитет общественной безопасности из предосторожности удалил оттуда мюскаденов. Они возбуждали у мятежников слишком сильную ненависть, их бы всех перебили. Итак, они, расположившись в отдаленных уголках парка, нежились меж грядок на травке в тени деревьев. Им выдали деньги и ружья, переписав их поименно в полицейский регистр; самые недоверчивые, среди которых были Сент-Обен и его приятель Дюссо, отказались фигурировать в этом списке и ограничились тем, что смотрели, как жандармский лейтенант объясняет добровольцам ружейные приемы, ведь многим никогда еще не случалось хотя бы разок выстрелить. Сент-Обен посмеивался, глядя на унылую физиономию лейтенанта, принужденного возиться с рекрутами, которые из всех видов оружия предпочитали болтовню.
— Ружье заряжают в двенадцать приемов…
— Двенадцать? Почему двенадцать? — переспрашивал мюскаден с собранными в шиньон волосами.
— Потому что по уставу! Я повторяю. Открываете полку…
— Это как?
— Вот здесь, шпак несчастный!
— Ну, открываю. Ой, чуть ноготь не сломал!
— Берете патрон…
— Где, черт возьми? — морщился другой щеголь.
— В походной сумке.
— Я тут ничего не вижу…
— Она у вас что, пустая? Вам такую выдали?
— Ах нет… Но ее ремень портит форму моего редингота.
— Так что вы видите в вашей походной сумке? — багровея, вопрошал офицер.
— Два бумажных свертка.
— Так вот, это и есть ваши патроны, дуралей! Два пакета по пятнадцать патронов в каждом!
— Не кричите, лейтенант…
— Чтобы взять патрон, разорвите обертку…
— У меня нет ножа, — плаксиво тянул тощенький юнец в зеленом.
— У меня тоже, лейтенант. Чем же мне?..
— Зубами!
— Но у нас же будет полон рот пороху!
— Какой у него ужасный запах, лейтенант!..
Тальен, размахивая руками, шагал по аллее. Он представил отчет комитетам и только что выступил с предостережениями перед двумя сотнями завербованных юнцов:
— Бунтовщики сейчас диктуют свои законы! Они притащили пушки своих секций! Они терроризируют Собрание, убили Феро!
— Феро?
— Депутата от Пиренеев. Они спутали его с Фрероном.
— Пойдем разделаемся с ними! — предложил Сент-Обен, вскакивая с места прыжком.
— Нет-нет! Спокойствие! — сказал Тальен.
— Комитеты отказываются нас использовать?
— Нужно дождаться благоприятного момента, — объяснил Тальен. — Ваше время придет.
— Что-то оно не торопится, господин Тальен.
— Если мы не нужны, пойду обедать, — заявил Сент-Обен, щелкая своим хлыстом, которым успел обезглавить ближайшие розы.
— Хорошо сказано, — одобрил мюскаден Давенн, — но рестораны, должно быть, закрылись…
— Не все, — заверил Дюссо. — Когда я сегодня утром проходил по нашему Пале-Роялю, Бовилье как раз собирался открыть свои залы.
— Так идем к Бовилье, — решил Сент-Обен.
И они, все тридцать персон, отправились пировать на деньги Комитета общественной безопасности: сделав крюк, чтобы обойти стороной дворец, откуда доносились вопли, и раскланявшись по пути с несколькими встреченными патрулями Национальной гвардии, они наконец оказались под аркадами галереи Валуа и расселись за столами гостеприимного Бовилье.
— С самого утра ни крошки во рту не было, — пожаловался Дюссо.
— Мой дорогой, — ответствовал Сент-Обен, — у меня самого в желудке пусто, словно в пещере.
Им подали меню, это была новинка, изобретенная совсем недавно, — листок со списком предлагаемых блюд, перечисленных одно за другим. Гурманы ворчали, полагая, что их надувают: заказываешь курицу, как в таверне, а тебе приносят всего лишь крылышко или ножку.
