— И что?
— Оказалось, ночью какие-то хулиганы выбросили их из электрички…
Внучек опустил трубку… изо рта его сами собой вырвались слова, известные на Руси со времен татаро-монгольского нашествия…
Повествование второе
Двенадцатый апостол
Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.
Книга Екклесиаста, или проповедника. Гл. 1, с. 9.
Главка без номера
Ровно в одиннадцать в городе, словно по чьей-то команде, отключился свет.
Кривая, ущербная луна, не успев принять эстафету у жидкого уличного освещения, некоторое время торопливо выбиралась из-за тучи, а выбравшись, осветила город, превратив темную бесформенную массу в некое осмысленное образование из кварталов, улиц, больших и маленьких домов.
Среди ячеек, составляющих город, выделялась одна — оазис спокойствия и благодати — городское кладбище, квадрат земли, отгороженный от прочего мира каменным забором.
Квадрат делила пополам неширокая аллея. По ней шел человек в длинном пиджаке с подложенными плечиками, поверх лацканов которого был выпущен воротник белой рубашки. Кепка-восьмиклинка у него на голове в соответствии то ли с городским, то ли с блатным шиком была чуть сдвинута на глаза.
Человек двигался быстро и не смотрел по сторонам, а если бы и смотрел, то вряд ли обратил бы внимание на то, что правая половина кладбища отличается от левой. На правой из тумана торчали кованые железные кресты и каменные надгробия. На левой кресты были уже деревянные и перемежались с надгробными тумбами со звездами.
Правая половина заполнялась до революции, левая — после. На том различия и заканчивались. И на той, и на другой стороне одинаковым вечным сном спали глупые и мудрые, богатые и бедные, виновные и невиновные, бывшие бывшие и бывшие настоящие… Здесь все были одинаковы и равны, и, на первый взгляд, казалось, что именно кладбище уравнивает всех, кто попадает на его территорию. Но так только казалось: не кладбище дает покой, а смерть, а кладбище — такое же человеческое изобретение, как и многое, что придумал человек. А раз так, то и оно подчиняется человеческим законам, законам сильного. И поэтому так уверенно идет человек в восьмиклинке по алее города мертвых, идет к часовенке, рядом с которой находится маленький домик, больше похожий на конуру, — бывшая сторожка.
В тридцатые годы, когда революционный народ завершал разрушение «мира насилия», был взорван городской собор, и службу стали править в «последнем пристанище культа» — часовенке, в которой ранее отпевали только умерших. Ближе к «пристанищу» перебрались и сами служители культа, поскольку в одно время с разрушением собора был конфискован и отдан под контору потребкооперации жилой дом православной епархии.
Приходский священник отец Никодим, не надеясь, что свет дадут быстро, затеплил свечку и какое-то время смотрел на завораживающий красно-оранжевый язычок пламени. Свечка была новая, и язычок, отвоевывая жизненное пространство у воска, то вытягивался вверх, то становился сверх всякой меры широким, то метался из стороны в сторону, потрескивая и отбрасывая на стены сторожки причудливые тени стоящего у стола батюшки и стелившей постель матушки.
Стук в дверь был неожиданным. Отец Никодим вздрогнул и выронил из рук спичечный коробок… Охнув, опустилась на разобранную постель матушка. Затем оба глянули на часы: было начало двенадцатого, и это вселяло надежду…
— Кто там? — спросил отец Никодим сиплым голосом, в котором прихожане вряд ли узнали бы его баритон.
— Свои, — был ответ. — Священника нужно… к умирающему… на Набережную… Время не терпит…
Последовала пауза. Батюшка опять посмотрел на матушку, а та только и смогла кивнуть головой, но отец Никодим понял ее без слов: она тоже не уловила того, что могло бы принести беду.
После этого батюшка приосанился и отпер дверь.
Человек, а им оказался парень лет двадцати, не пожелав войти в сторожку, сказал, что подождет на улице и что время не терпит.
«Время все терпит», — подумал отец Никодим, но спохватился, осознал греховность таких рассуждений и осенил себя крестным знамением.
Батюшка шел за посланником по той же центральной алее, но в обратном направлении. Шел, радуясь тому, что идет за парнем, и не впереди него, что на этот раз пронесло: это не арест, не ночной визит НКВД. Радость эта вытеснила все другие чувства, отключила жизненный опыт и заслонила интуицию, которые могли бы подсказать батюшке, что есть в этом визите что-то неуловимо фальшивое, что таких парней, как этот в восьмиклинке, не посылают за священниками…
Однако и священникам человеческие слабости не чужды. И вот одна из них, сделав отца Никодима слепым и глухим, ведет его куда-то в ночь, от дома, от матушки, в глазах которой пять минут назад он нашел подтверждение того, что перед стуком в дверь не было слышно звука подъезжающего автомобиля — воронка. Его батюшка и матушка боялись панически, памятуя о том, что год назад воронок увез в неизвестность их предшественников.
Свернули за угол кладбища и вошли в лесополосу, за которой должна была быть железнодорожная насыпь… И тут перед батюшкой вырос человек в сапогах и военной форме, а за ним, едва различимый в темноте, стоял автомобиль, но не тот, которого боялся отец Никодим, а другой — легковой и без верха.
Военный не без некоторого изящества сделал шаг в сторону, как делают па галантные кавалеры, пропуская вперед свою даму, и когда отец Никодим по инерции проскочил мимо, ухватил его за шиворот и подтолкнул к машине… Ноги батюшки стали ватными, как во сне, сделал он несколько шагов, ударился голенями о подножку машины и грохнулся на железный пол между сиденьями. Хлопнула дверца, человек в форме, придавив его коленом к полу, ткнул стволом пистолета за ухо.
— Лежать тихо, — сказал он и обратился к кому-то другому: — Федя, вас никто не видел?
— Нет, — ответил этот другой, и батюшка узнал голос ночного визитера.
— Услыши, Боже, молитву мою, — зашептал отец Никодим.
— Включай третью, Федя, — сказал военный, — и дуй за город…
— Внемли мне и услышь меня; я стенаю в горести моей и смущаюсь от голоса врага, от притеснения нечестивого… — продолжал батюшка.
— Ну-ну, — сказал военный укоризненно, видимо, услышав слово «врага», — мелковато берешь: не врага, но друга, что, собственно говоря, нисколько не лучше, для тебя, во всяком случае…
Он еще что-то говорил, но его стало не слышно: завелся мотор и автомобиль тронулся с места. Однако движение его продолжалось недолго. Он вдруг зацепил днищем за гребень колеи, и мотор заглох. Наступила тишина, в которой слышались сопение водителя и завывания стартера… Но мотор не заводился…
И тут раздался звонок, обычный телефонный звонок, который, однако, был полной неожиданностью и для военного, и для водителя…
Военный выругался и спросил:
— Откуда здесь телефон?
— Не знаю, — ответил водитель и, подумав, добавил — Мне кажется, это не телефон…
А телефон все звонил и звонил, и каждая последующая трель была менее звонкой, чем предыдущая, и вскоре всем стало ясно, что это вовсе не телефон, а пулемет. И только непонятно было, откуда и куда он стреляет: из прошлого в будущее или наоборот…
«Приснится же такое…»
1
Все ирландцы — рыжие. Все происшествия случаются ночью.
Первое суждение неверно насквозь, об этом вам скажут все, кто хоть немного знаком с формальной логикой, несоответствие его реальности видно без лупы и вряд ли найдется человек, который бы действительно считал так. А вот со вторым хочется согласиться: именно ночью с человеком чаще всего приключаются неприятности. Преступления — ночью, несчастные случаи, выражаясь языком протоколов, тоже в темное время суток… Темное — это само по себе наводит на размышления. Темное — синоним черного, оно всегда менее приятно, чем светлое, а значит, — опасно. Но глух человек к предупреждениям природы, не опасается темноты, и та наказывает его…
А может, все не так, и природа равномерно разбросала напасти по циферблату суток, а уж сам человек, пострадавший от комендантского часа, ею установленного, сделал неправильные выводы…
А может, и пострадавший тут ни при чем, поскольку для него нет большой разницы в том, когда он, скажем, сломал себе ногу — днем или ночью, и разве легче ему от того, что ограбили его или избили до полусмерти не при ярком свете солнца, а при бледном — луны…
Пострадавшему все равно… А кому же не все равно? Да, разумеется, тем, кто расследует преступления и несчастные случаи.
