— Зачем?
— Затем, чтобы наша любовь стала праведной.
— Видишь ли, я не верю в праведность.
— Сделай это ради меня.
— Ни ради тебя, ни ради моего отца я не надену на себя супружеское ярмо.
«Супружеское ярмо» прозвучало очень резко и немного напугало Луиса Гонзагу.
— Я тебя люблю, Микаэла.
— Я знаю. Но этого не достаточно, чтобы мы поженились.
— Что же мне сделать, чтобы ты согласилась, скажи!
— Да пойми, я женщина свободная и не хочу связывать себя. Ни с кем.
— Но тогда наши отношения — грех.
— Наши отношения — извечный грех, Луис Гонзага.
— Так давай поженимся.
— Я не собираюсь соблюдать правила иезуитов.
— Но тогда нашим отношениям конец.
— Прекрасно, пусть так.
На следующий день Луис Гонзага, чувствуя себя виноватым как перед Богом, так и перед тетушкой Микаэлой, с головой ушел в работу. Счетные книги, в которые он вкладывал все свои силы, стали для него вдруг подлинным спасением. Луис Гонзага верил больше цифрам, чем людям.
* * *
Чарльстон переворачивает всю эпоху, кладет конец вальсу, редове[68] и лисьему шагу[69]. Чарльстон доводит женщин (которые всегда танцуют его лучше, чем мужчины) до исступления, веселого, неразумного, а может и наигранного. Чарльстон создан для женщины, чье тело, в отличие от мужского, более гибко и грациозно, и женщины навязывают этот танец всему миру и конечно Мадриду. Генерал Примо де Ривера, диктатор, приходит к нам все реже — тетушка Альгадефина не оставляет ему надежд. Но влечет его к ней очень сильно, и особенно, когда она нездорова и слаба, так что время от времени мы все-таки видим его у себя за обеденным столом.
Дон Хосе Кальво Сотело[70] вскоре станет лидером правых националистов. Дон Хосе Кальво Сотело, происхождения благородного (и даже слишком благородного), с фахином[71], неизменным галстуком и другими атрибутами элегантности, был вождем мирного фашизма, но уже входил в силу сын диктатора Хосе Антонио, который был вождем фашизма военного, на манер европейского.
Сеньор Маура[72], политик умеренный, сомневающийся и либеральный, диабетик, носил седые усы и и не носил бороды, а правую руку засовывал под лацкан пиджака, почти как Наполеон. Наполеон держал руку под лацканом, потому что страдал язвой желудка, а Маура делал так из эстетства и рисуясь перед фотографами. Дон Мартин Мартинес не питал симпатий ни к Кальво Сотело, ни к Мауре. Он, как либерал, тяготел к левым. Донья Эмилия, как женщина либеральная, была против диктатуры Примо де Риверы — «мужской диктатуры», как она ее называла. Ходили слухи, что Унамуно будет выслан, по распоряжению Примо, за ряд оскорбительных заметок, и прадеду дону Мартину пришла в голову остроумная мысль столкнуть двух оппонентов на обеде.
— Я знаю, что вы собираетесь меня выслать, дон Мигель.
— На Фуэртевентуру, дон Мигель.
— Вы можете меня победить, но не убедить, дон Мигель.
— Вы не лояльны по отношению к Испании, дон Мигель.
— Не лояльно то, что вы тиранствуете над Испанией, дон Мигель.
— Я не тиранствую над Испанией, я ею управляю.
Тетушка Альгадефина с каждым днем играла все лучше, она переняла пылкую манеру Фальи.
— Вы управляете страной в пользу богатых, дон Мигель.
— Войне в Африке положен конец, восстановлено правосудие, в Испании все спокойно. Чего еще хотите вы, интеллектуалы, дон Мигель?
— Это спокойствие кладбищенских склепов, дон Мигель.
— У вас достанет фраз на все, дон Мигель.
— Мои фразы чеканят правду, дон Мигель.
— Давайте прекратим этот спор, дон Мигель.
— Я не желаю ничего прекращать, дон Мигель. Это вы прекращаете спор, высылая меня на Фуэртевентуру.
— Вы не оставляете мне другого выхода, вы уж простите, дон Мигель.
— Это почему же?
— Я хочу оздоровить Испанию.
— Я что, болезнь, дон Мигель?
— Вы интеллектуальный растлитель, как, впрочем, все интеллектуалы, только у вас масштаб иной.
— А вы не боитесь, что я растлю Фуэртевентуру, ведь это тоже Испания?
— Ваши шутки не задевают меня, дон Мигель.
— Вы ограниченный солдафон, у вас казарменный ум, дон Мигель.
— На эту тему вы порассуждаете на Фуэртевентуре, дон Мигель.
Беседа текла на фоне музыки Фальи, чьи пьесы тетушка Альгадефина, не испытывая ни малейшего аппетита и стараясь держаться подальше от генерала, играла и играла.
Сидящие за столом хранили полное молчание. Диктатор пришел в форме и, перемещаясь из столовой в fumoir, мужественно звякал шпорами. Тетушка Альгадефина курила египетские сигареты, к которым пристрастилась в «Паласе».
— Моя ссылка не оздоровит Испанию, генерал.
— Какая-то польза все-таки будет, дон Мигель.
— Люди выздоравливают не от наказаний, а от знаний, диктатор.
— Мне нравится, что вы называете меня диктатором. Наполеон тоже им был.
— Но вы не Наполеон.
— Да и вы не Гёте.
Провожали Унамуно на станции Аточа совсем не так, как когда-то — Рубена. На проводах Унамуно царила всеобщая скорбь. Студенты, революционеры, республиканцы, люди прогрессивных взглядов, рабочие — все подавленно молчали. Сестры Каравагио присутствовали в полном составе, с Сасэ и ее новым женихом, горбатым Паулино де Нола, мыслителем проунамуновского толка, который был счастлив познакомиться с маэстро, представленный ему невестой. Все наши птички надели на себя свои лучшие платья, но только мама и тетушка Альгадефина понимали, что представляет собой этот человек. Это был лучший ум великой Испании, ее движущая сила, хотя осознавали это далеко не все.
Дон Мигель казался самым спокойным. Он смеялся, улыбался, приветственно махал рукой. Генерал Примо изгнал именно его, а не Ортегу или кого-то еще. Это ему льстило. Интеллектуал, как бы умен он ни был, все равно работает отчасти на свое Я. Женщины не осыпали дона Мигеля ни цветами, ни поцелуями, как когда-то Рубена. Ведь женщина любит и чувствует в мужчине эротизм. А от строгого серого квакера не исходило никаких эротических волн. Тетушка Альгадефина любила его как оппонента своего обременительного поклонника, генерала, и любила примерно так же, как прадеда дона Мартина. В Аточе свистели паровозы, сновали носильщики, лязгало железо, текли ручьи мутной горячей воды, и я чувствовал себя, как на гражданской панихиде, что проходят обычно на городском кладбище. Унамуно был единственным, кто спокойно улыбался.
Поезд наконец тронулся, увозя величайшего человека Испании. Замысел генерала, любителя хереса, осуществился. И что же, так он собирался оздоровить Испанию? Поезд, увезший Унамуно, оставил в стране пустоту, ощутимую гораздо сильнее, чем та, что расползалась сейчас по станции Аточа. Молодые люди, опечаленные, расходились, сестры Каравагио осушили слезы и подкрасили губки, Паулито де Нола сказал Сасэ, что у него срочная работа (статья для газетенки без читателей), а тетушка Альгадефина, когда мы пришли домой, села за фортепьяно и опять зазвучал Фалья. Она играла гениально, со злостью, с отчаянием, на пределе сил, пока у нее не начался кашель, и мы не уложили ее в постель.
Федерико Гарсиа Лорка
Федерико Гарсиа Лорка, паренек из Гранады, покорял Мадрид своими стихами и игрой на пианино. Его привели к нам в дом сестры Каравагио, которые познакомились с ним у кого-то на вечеринке. Худощавый, за столом молчаливый, он смотрелся провинциальным андалузцем. Птичкам он понравился не слишком, и только тетушке Альгадефине открылось его огромное внутреннее обаяние.
— И откуда вы родом?
— Из Гранады, сеньора.
Дедушке Кайо и бабушке Элоисе юноша пришелся по душе, они просто заслушались, когда он читал свои романсы.
— Наконец-то настал день, когда вы привели в дом достойного человека.
Лорка дивно читал свое Цыганское романсеро, сдержанно и одновременно страстно.
— Я читаю свои стихи, чтобы защитить их.
— Это означает, что на бумаге они не хороши?
— Прекрасны, но на бумаге они беззвучны.
У него был дар говорить афоризмами.
Он смеялся над собственными остротами и стряхивал пепел себе за спину через плечо. Он был гениальным, а гении обходятся без пепельниц.
— Правда ли, что он немного женоподобный — так о нем говорят?
— Нельзя быть женоподобным немного. Это или так, или не так, — объяснила тетушка Альгадефина.
— Какая жалость!
— Жалость? Да его ждет великое будущее. У него невиданный талант.
Федерико Гарсиа Лорка вдохновенно играл на пианино Парней из Монлеона в четыре руки с тетушкой Альгадефиной. Потом он расписался в альбоме сестер Каравагио: тоненькая высокая F, G — пониже и потолще и очень стройная высокая L. Он был уже следующим поколением, и его талант вызывал пока меньший интерес, чем талант Унамуно или Валье-Инклана. Луис Гонзага встает по утрам очень рано, еще нет восьми, чтобы тщательно побриться опасной бритвой, которая досталась ему от отца. Бритва большая, острая, старинная, какими брили бороды крестьяне-бедняки, привыкшие бриться один раз в неделю, в субботу, перед тем как поменять белье. У Луиса Гонзаги борода почти не растет, именно поэтому он бреется каждый день — а вдруг волосы станут расти быстрее. Луис Гонзага не выносит шуток Микаэлы на тему своей бороды и надеется, что с годами она у него все-таки появится. Этим утром, закончив бриться, Луис Гонзага тщательно чистит бритву, как всегда, но не оставляет ее на полке, а кладет во внутренний карман пиджака, отчего пиджак заметно оттопыривается, потому что оружие довольно внушительных размеров. Оружие? Да, назовем бритву так.
