— Рубен — это лишь слова, за которыми ничего не стоит.
— Видите ли, я верю словам.
— И я верю, но когда слово чему-то служит.
— А разве слово не ценно само по себе?
— Это декадентство и эстетство, вещь чисто аристократическая.
— Но вы и сами аристократка, донья Эмилия.
— Если вы собираетесь меня оскорблять, давайте лучше закончим разговор.
Мама дописала модернистскую поэму, которая называлась Колючки, и я никогда не видел ее такой счастливой, как в тот день (она даже отведала французского коньяка прадеда).
— Простите, если я вас чем-то обидела. Но я только высказываю свою точку зрения.
— Которую я не разделяю.
— Вы ненавидите модернизм, донья Эмилия.
— Модернизм? Это какая-то театральная декорация.
— Модернизм вдохнул жизнь в дышащую на ладан испанскую литературу.
— Это я-то дышу на ладан? Кажется, Рубен был женихом вашей сестры Альгадефины.
Лучше бы она этого не говорила, тетушка Альгадефина тигрицей набросилась на нее:
— Рубен новее, чем современность, он уже в будущем, он открывает неведомый никому мир, Рубен — это спасение испанского языка. Вы же с Гальдосом — прошлый век, и я бы сказала, что вы самое худшее из всего прошлого века.
Донья Эмилия поднесла к глазам лорнет:
— И кто эта молодая особа?
— Вы прекрасно меня знаете, донья Эмилия, и прекратите этот спектакль. Да, я была невестой Рубена, но это не мешало мне читать много другого, я читаю французов, я читаю Лафорга[81], и думаю, что вы, натуралисты XX века, даже в подметки им не годитесь.
У доньи Эмилии случился спазм, слуги побежали за нюхательной солью, и обед закончился. Донья Эмилия сильно побледнела и стала похожа на старуху, потом ей стало лучше и она приобрела прежний вид, а еще немного погодя и совсем ожила, просто воскресла.
— Пусть меня простят, если я сказала что-то не то.
— Вы прощены, донья Эмилия, и мы вас приглашаем на следующий обед.
— Я понимаю, что модернизм ослепляет молодых, как всякое новшество, но возраст заставит их вернуться к жестокой реальности жизни, как заставил меня.
— Несомненно.
Мама публиковала стихи в модернистских газетах, и это решило мою участь — я тоже стал писателем. Хакобо Перес, дорожный инженер, сорокалетний холостяк, вместе с матерью жил в провинции (и был там большим авторитетом). Мать его, тетка Ремедьос, сестра бабушки Элоисы, тиранила беднягу почем зря. Призванный диктатурой Примо, он приехал в Мадрид делать великие дела, проще говоря, заниматься строительством. Хакобо Перес не ходил к мессе, был умным, молчаливым и очень любил свою профессию.
— Альгадефина, я взялся за эту работу в Мадриде по трем причинам.
— Первая.
— Потому что она служит национальному благу. Тут перед диктатором можно снять шляпу, я, правда, ненавижу его, хоть ты с ним и гуляла.
— Вот тебе и провинция — вы там в курсе всего.
— Стараемся.
— А вторая?
— Вторая, потому что в Мадриде отличная коррида, а ты знаешь, что быки — моя страсть.
— И третья.
— Третья, потому что я в тебя влюблен.
— Мы с тобой двоюродные брат и сестра. Мы Пересы. Наш союз был бы инцестом.
— Ни ты, ни я никакой инцест не признаем.
— Я тебя люблю, кузен Хакобо. Я даже тобой восхищаюсь и как человеком, и как братом, но я не хочу замуж, я хочу оставаться свободной всю жизнь.
Он соврал про быков. Великой страстью Хакобо Переса была игра. Игра — бич нашей семьи — сожрет все заработанные им на строительстве деньги, а потом — и состояние его матери, тетки Ремедьос, самой богатой из нашего семейного клана.
Но и тетушка Альгадефина утаила от Хакобо Переса чуть ли не главную причину своего отказа — она боялась, боялась жадной, деспотичной и взбалмошной тетки Ремедьос, его матери.
— Альгадефина, забудь обо всем, кроме меня.
— Именно тебя-то я и готова забыть.
— Почему?
— Потому что наш брак невозможен — что скажет Папа Римский? Двоюродные брат и сестра.
— Ты смеешься надо мной.
— Прости, смеюсь. Так было бы проще всего дать тебе понять, что я люблю тебя, но я тебя не люблю.
— А ты могла бы полюбить меня?
— Да. Но я тебе уже говорила, что хочу быть свободной. Кроме того, я скоро умру.
— Мне нравится в тебе все.
— Во мне нет ничего, кроме чахотки.
— Ты очень красива.
— Благодарю.
Тетушка Альгадефина осталась в шезлонге с книгой на изящных коленях. Кузен Хакобо ушел, прихрамывая, сдержанный и строгий, но обещал вернуться. Кошка Электра взобралась на пальму. Я развратничал с козой Пенелопой. Июнь, вдоволь наигравшись светом и тенью, переходил в июль. Сад бушевал зеленью, рвущейся за его пределы, садовник с ног сбился, поливая его, стараясь потушить зеленый пожар. Я подошел к шезлонгу тетушки Альгадефины.
— Кузен Хакобо сделал тебе предложение.
— Почему ты так решил?
— Мужчина не разговаривает с женщиной так долго, если разговор не об этом.
— Я не собираюсь замуж за своего двоюродного брата.
От ревности в груди сильно жгло, словно от удара кулаком.
— Наша семья эндогамна, тетушка, как и все великие семьи.
— Ты имеешь в виду кузена Хакобо?
— Я имею в виду себя.
И опустил глаза. Она положила мне на голову свою точеную руку и притянула меня к себе, щекой я ощущал тепло ее тела, волнующего, молодого, больного и чистого. Потрясенные, чувствуя за собой вину, мы долго сидели так, не произнося ни слова.
Мария Эухения, несчастная, невезучая, одинокая, несмотря на свою восхитительную красоту кружевницы Вермеера, нашла нежданное счастье в монастыре бернардинок. До нас дошли слухи, что у Марии Эухении любовная связь с настоятельницей, матерью Долорес, но в семье об этом никогда не говорили. Со временем на лесбиянок навесят клише: буч или фэм, и эти слова разрушат поэтичность и утонченный характер любви между женщинами, о которой так выразительно писал Бодлер.
Я еще тогда понял, что в закрытых монастырях гораздо больше жизни и страсти, чем в унылых и скучных кафе на Гран Виа, где каждый день одни и те же проститутки, одни и те же поэты. Любое человеческое сообщество хорошо функционирует, если люди в нем соединились не по своей воле и если на них оказывают сильное идеологическое давление, что, собственно, и происходит в религии и фашизме — загадочных, так и не понятых явлениях в жизни человечества. Иногда по воскресеньям мы всей семьей ходили навещать Марию Эухению. Мы приносили ей песочное печенье, книги и всякие мелочи, а она в ответ обворожительно улыбалась, но оставалась душой в какой-то своей жизни, более глубокой и более полной, чем наша, и заготовленные нами слова утешения становились бессмысленными, потому что было видно — она счастлива. Как она могла жить в полную силу в тесных четырех стенах, пусть даже эти стены готические? Об установлении Республики, например, нам сообщила именно Мария Эухения.
— Сформировано республиканское правительство во главе с Асаньей[82], и он хочет закрыть монастыри.
— Такого не может быть, Мария Эухения.
— Еще как может. Я надеюсь, вы меня приютите, не хочу, чтобы меня изнасиловали солдаты.
Чарли Чаплин и Анна Павлова в 1922 году
Чаплин фотографируется с Павловой. В Европе пошла мода на все русское: русский балет, русское кино, русская живопись. Следом придут истины Ленина, а чуть позже — танки и лжеистины Сталина. Унамуно вернулся из ссылки. Мадрид наполнился букетами и флагами, лозунгами и плакатами, а главное — любовью к дону Мигелю.
— Вы можете победить, но не убедить.
Его извечная фраза.
Наконец в один из четвергов он пришел к нам на обед:
— Испания нуждается в железном диктаторе, это и Ганивет говорил, и Коста, и Мальяда, и Масиас Пикавеа[83]. Никакая республика, о которой хлопочет Асанья, не поможет, тут нужна личность, сильная и справедливая, уж конечно не Мигель Примо, наш любитель хереса. Испании не подходит ни республика на французский манер, ни декадентская монархия. Только железный диктатор, типа Бисмарка, да, вытянет Испанию из прострации, построит автомобильные дороги и водохранилища в этой аграрной стране, а там видно будет.
— Но вы всегда осуждали диктатуру, дон Мигель, — возразил прадед.
— Испания нуждается в диктатуре, как нуждается в ней и Россия. Потом, когда будет побежден голод, мы поиграем в демократию.
— Не означает ли это подражать большевикам? — спросил дон Мартин.
— У нас есть Христос, нам не грозит атеизм.
— Россия тоже христианская.
— Уже нет. И, во всяком случае, Христос был не демократом, а революционером.
Все окончательно запуталось. Grande Guerre была позади, рождался XX век, и никто ничего не понимал. Одно было ясно, и первым это уяснил прадед Мартин, — традиционный либерализм нашей семьи уже не значит ничего. Само слово «либерализм» вдруг устарело. Век навязывал более жесткие понятия, добавляя к экономическому краху семьи крах идеологический и моральный. Дон Мигель вернулся на свою кафедру в Саламанке с ореолом мученика, что всецело его устраивало — мученик всегда ближе к Богу (ведь в идеале ему, наверно, хотелось бы оказаться на месте Христа). Альфонс XIII заигрывал с разными генералами, желая заменить Примо, ставшего непопулярным и утомившего всех. Примо присылал из Франции розы и открытки тетушке Альгадефине, но она оставалась республиканкой. В конце концов прошли муниципальные выборы, и король без лишнего шума ретировался. Большие либералы, в том числе и прадед дон Мартин, настроенные антиклерикально, вдруг осознали, что слыть республиканцем во времена монархии и словесно расшатывать ее устои, пугая завсегдатаев Казино своими речами, — это одно, а быть республиканцем — совсем другое. Реальная Республика их всех напугала, и этот всеобщий, губительный страх выразил Ортега своим «Не то, не то». Кристо Перес, Сандесес, умер от инфаркта, наевшись пирожных, и семейный долг в сто тысяч реалов испарился. Кристо Перес, Сандесес, мнил себя республиканцем и отпраздновал приход Республики тем, что умер. Прадед дон Мартин сообщил нам об этом в час обеда:
