- Отец!
- Шайтан тебе отец! - Закрытый стукнул палкой об пол.
Гнев душил его, он не сдержался, поднял палку и размахнулся... Белый высокий лоб над сросшимися бровями и светлыми глазами перерезал кровавый шрам. Гаджи размахивал тростью как дубинкой, нанося удары направо и налево, не давая Тарлану увернуться, мешая друзьям оттащить беснующегося старика от сына. Кровь заливала лицо Тарлана, застилала сплошным потоком глаза. Но он не помышлял защищаться. Он не мог бы никогда в жизни поднять руку на родного отца. Он мог ждать от Закрытого чего угодно: ругани, упреков, проклятий, но то, что он опозорил его перед друзьями, сверстниками, избил, как мальчишку, было для Тарлана хуже смерти. Отец перед всеми надругался над его гордостью, столь тяжкого оскорбления не могло вынести его сердце. Он молил аллаха, чтобы отец в порыве гнева нанес ему смертельный удар: лучше смерть, чем позор.
Махмуд-ага, Рза-бек и Сеид Азим кое-как вырвали Тарлана из рук Гаджи Асада. Махмуд-ага пытался успокоить Гаджи:
- Нехорошо, Гаджи, успокойтесь, дайте нам перевязать раны вашему сыну.
Как ни был зол Гаджи Асад, он понимал, что нельзя портить отношения с таким человеком, как Махмуд-ага, к тому же он сам очень устал и переволновался. Не скрывая своей ненависти к молодым людям, он заявил, что ни на мгновение больше не останется в этом "гнезде дьявола":
- Не нужно его перевязывать, Махмуд-ага, дома перевяжут, найдется кому им заняться...
Тарлан хотел поскорее оставить дом Рза-бека, в котором ему нанесли несмываемое оскорбление. Он спешил уйти от друзей, избавить их от звуков грубой брани. Прихрамывая, он первым вышел за дверь. Гаджи Асад за ним следом.
В комнате наступило тяжелое молчание. От недавнего праздничного веселья не осталось и следа, глубокая печаль легла на лицо Махмуда-аги:
- Даже не могу себе представить, как мы завтра сможем приступить к намеченным делам... Какой страшный садизм, какая темнота нравов! Кто и когда сможет разубедить подобных людей в их неправоте и заблуждениях?
ЦАРИЦА ФЕЙ
Поэт не мог забыть Сону... Шли дни, дни складывались в недели, недели в месяцы... Поэт не мог забыть Сону. Облик прекрасной молодой женщины волновал его сердце, мечты о ней не оставляли его ни на минуту. Он думал о ней не только во время меджлисов в доме Махмуда-аги, но и у себя в доме, в мечети, в гостях и даже во сне... Поэт не мог забыть Сону... За это время он подружился с Махмудом-агой. На музыкальных и поэтических вечерах он уже без стеснения читал сочиненные им стихи, газели о музыке, о красоте, выслушивал слова одобрения и хвалы... Но с Соной за это время ему не удалось перекинуться ни одним словом. Он так и не знал, слышала ли девушка его газели? Знает ли, что стихи эти пишутся именно для нее, что любовь к ней родила в нем эти стихи. Знает ли Сона, что когда Сеид смотрит на луну в полнолуние, то видит Сону, когда вдыхает аромат цветов, ему чудится мускусный запах ее тела, когда он прижал к лицу пучок рейхана, только что сорванного в саду, он подумал, что так пахнут волосы Соны. При виде кипарисов, высящихся по берегам Зогалавай, перед взором оживает стан Соны... "Ай, Сона... Сона", - шепчущие губы читают новые и новые газели.
Поэт не мог забыть Сону... Он знал, что ни мать, ни родня, ни окружение его не согласятся с любовью к Соне, с женитьбой на ней... Чанги! Одно слово - страшное клеймо, хуже холеры и чумы... Сона была чанги. Она никогда не сможет быть ничьей женой, матерью. Никто не согласится ввести ее в свой дом, назвать ее своей невесткой. Сона - чанги. Веселые приветливые молодые люди могут восхищаться ею, но никто не скажет о ней: "Моя жена". Пылкие молодцы умирали от любви к Соне, но ни одному из них не приходило в голову жениться на ней. Они не могли громко произнести ее имя нигде, кроме дома Махмуда-аги. Они так же, как и все, называли ее "чанги" в присутствии своих родных и знакомых. Они даже боялись показать, что знают о ее существовании, а не то что знакомы. Чанги... Женщины вспоминали ее имя не иначе как с проклятиями. Поэт все это знал, но не мог забыть Сону...
Когда стемнело, он направился в сторону, где жили пришлые, в квартал Чужаков. Его терпению пришел конец. Он должен был увидеться с Соной наедине, открыть ей свое сердце. Потом будь что будет... О последствиях он даже не думал.
Сегодняшняя проповедь Моллы Курбангулу не выходила у него из головы. Боясь Махмуда-агу, Молла Курбангулу, не называя его имени, все-таки говорил о сборищах в некоем доме, посещаемых молодыми людьми из уважаемых родов, где они наблюдают за "дьявольским делом", так он намекнул на танцы чанги. Молла требовал изгнать из города беду, которая сбивает с пути праведного молодежь. Молла Курбангулу грозил карой небесной любителям вина, музыки, танцев чанги. Муками ада страшил он тех, кто забыл о мечети, удаляется с пути, предначертанного аллахом.
Поэт в душе вел спор с Моллой Курбангулу: "Почему красота, радующая глаз, должна считаться дьявольским ухищрением? Почему аллах предназначил созданным им самим людям только мучения и труд на этом свете, а райские кущи после смерти, и реки молока, меда и вина тоже после смерти? И райские гурии, готовые дарить ласки избранным и все же остающиеся девственными, тоже на том свете... Неужели такие прекрасные люди, как художник, как Сона, как ценитель искусства Махмуд-ага, предстанут перед страшным судом и отправятся гореть в аду, а люди с черными сердцами, подобные Гаджи Асаду, Молле Курбангулу, отправятся в рай? Где же, в таком случае, справедливость - одна из основ религии? В чем грех певца, исполняющего газели Физули, призывающие человека к чистоте помыслов, дружбе, счастью? За какую вину все проклинают Сону, дарящую радость и вселяющую любовь в сердца?"
Сомнения раздирали душу поэта, а любовь вела его темными улицами к дому, где он мог ее увидеть. Предвкушение чуда, которое дарит его взору красота девушки, несло его на крыльях.
Ваиз* не знает тайну губ любимой - знаю я!
______________ * Ваиз - проповедник.
Кто трезв, не знает вкус вина неповторимый - знаю я!
Откуда наши муки знать тому, кто не влюблен?
Не знает истинной любви неодержимый - знаю я!
Уже совсем стемнело, когда Сеид Азим подошел к дому танцовщика Адиля. Он остановился в нерешительности.
Как она меня встретит? Знает ли она о моей сжигающей душу любви? Чувствует ли, что я стремлюсь к ней, как мотылек к свету, как травы и цветы к солнцу?"
Я душой бы пожертвовал ради нее
И ее дорогого лица,
Мотыльком бы порхал, как над яркой свечой,
Вкруг ее золотого лица.
Он колебался лишь мгновение, потом решился и протянул руку к дверному молоточку... Ворота открыл сам танцовщик Адиль. Фонариком осветил лицо гостя. От неожиданности растерялся: у порога его дома, проклинаемого многими, стоит сеид-потомок пророка... Сеида Азима, несмотря на молодость, шемахинцы уважительно называют "Ага", а ему что-то понадобилось в доме танцовщика, учителя чанги... Адилю приход поэта показался странным, но он привык к причудам господ, поэтому, отступив в сторону и ни о чем не спрашивая, пригласил гостя в дом. Услужливо освещая дорогу фонариком, он вел Сеида Азима за собой к дому, искоса оглядываясь на идущего следом в молчании поэта:
- Пожалуйста, пожалуйста, Ага!.. Да будем мы у вас в услужении... Пожалуйте!
Девушки только что закончили вечернюю трапезу. Завидев нежданного гостя, они растерялись.
- Я, кажется, пришел не вовремя... - нерешительно проговорил Сеид Азим.
- Нет, нет, Ага, пожалуйста, - скороговоркой частил Адиль, делая знаки девушкам.
Забрав скатерть и посуду, они тут же удалились, только Сона медлила.
"О аллах, попадем мы в беду!" - подумал танцовщик.
- Сегодня, в день святой пятницы, занятий все равно не будет, - сказал Адиль, а мысленно добавил: "О аллах, защити!" - и вышел вслед за девушками.
Сона как будто ждала этого прихода. Она предчувствовала, что Сеид давно ищет повод повидать ее. Она даже не обратила внимания на волнение и слова своего учителя. Он хочет что-то мне сказать, за этим и пришел..." Они стояли лицом к лицу, но оба опустили глаза. Сона прижала руки к груди, стараясь заглушить громкий стук собственного сердца. У нее подкосились ноги, и она упала на колени перед поэтом. "Говори, да буду я жертвой дара, ниспосланного тебе великим аллахом! - подумала она. - Ради каждого твоего стихотворения и газели я готова пожертвовать жизнью. Они так прекрасны! Твои стихи рождают во мне желание танцевать, дарить людям радость, как даришь ее ты! Говори! Текущие плавно вдохновенные строки сжигают мое сердце, пылающее от любви; когда ты говоришь, мне кажется, что это говорит Тарлан, каждое слово - его слово..."
- Встань, Сона, ты не должна стоять на коленях, - а сам подумал: "О чем я могу говорить? Ты и сама, наверное, знаешь. Но откуда..."
Сона поднялась:
- Ага, ты выглядишь таким изможденным, не болен ли ты?
- Нет, Сона, я не болен... Печаль посетила меня...
