Опять же понятно: так же как и остальных визитёров - главу местного НКВД дрючит дефицит общения в сельской местности…
Но мент он и, в Африке - мент!
Просто так зайти и поболтать, он не может – обязательно надо со своими дешёвыми «спецэффектами».
Освоившись в доме, после всех положенных при проведении подобных мероприятий «официальных церемоний», главный ульяновский мент спрашивает:
- Расскажите, товарищ Свешников, как Вас ранили белополяки.
Не иначе - «ловит», Алан Пинкертон, чёртов!
- Извините, товарищ Кац… Я был контужен, а не ранен.
Притворно расширяет очи – типа, забыл:
- Ах, да! Запамятовал, извините… И всё же расскажите.
Несколько недовольно замечаю:
- Вы – «запамятовали», а мне - конкретно память отшибло! Боюсь, ничего особо интересного рассказать не смогу: амнезия - потеря памяти, то есть… Здесь помню, здесь не помню – как-то всё фрагментально… Отрывочно стало быть.
Однако, не слезает и лёгким нажимом:
- Расскажите, что помните.
Однако, какой настойчивый мент попался! Ладно…
«Не так давно» приходилось читать книгу Соломона Бройде «В плену у белополяков»… Слегка напрягши память, начинаю сумбурно-раздражённо рассказывать оттуда, несколько корректируя конечно:
- Помню – шли в атаку: я бежал впереди роты - «УРА!!!». Потом слышу отдалённый орудийный выстрел и следом шелест снаряда… Вот «шелест» превращается в какой-то леденящий душу хрип – «ХХХРРР!!!» Как удавленник, «танцующий» в петле… На единый миг, «хрип» замирает и, вместе с ним замирает душа и, кажется, останавливается дыхание и сердце…
- Шестидюймовым «чемоданом» врезали паны, - вполголоса прокомментировал милиционер у окна.
- Потом, ничего не помню – даже самого взрыва, только летящую в небе чью-то папаху. Потом, удар об что-то твёрдое и всё куда-то проваливается – ни бойцов, ни лошадей, ни папахи. Сколько времени продолжалось моё беспамятство? Минуту, часы, сутки, годы, века…? Я не знаю… Мне холодно. Я лежу в грязи. Всё мое тело, все его поры насквозь пропитаны болью и грязью. Липкая, холодная, она пластами накатывается на грудь. Мне больно, я задыхаюсь… Хочется выть от тоски, громко вопить о спасении. Но из горла судорожно выталкиваются короткие лающие стоны…
Должно быть, я рассказывал с должным выражением: слушатели, аж рты - как вороны с сыром раскрыли!
- Кхе, кхе, - закашляв, товарищ Кац прервал поток моего сознания, - так Вы значит, находились в госпитале, когда…
- Открываю глаза - передо мной чье-то худое с бородкой лицо. Рядом койки, на них люди - покрытые чем-то белым. По стенам ползают тревожные блики одинокого фонаря. Я в больнице… Я болен… Я среди живых. Скорее бы забыться и заснуть. И, снова впадая в длительное забытье, я слышу голос: «Пусть спит».
- Снова просыпаюсь - чья-то рука заботливо утирает моё лицо полотенцем, поправляет сбившуюся подушку и на минуту задерживается на моем увлажненном лбу. Я не могу пошевелиться, мои руки отказываются мне повиноваться. «Где я?», - спрашиваю. «В пятом Виленском госпитале, - отвечает медсестра, - уже две недели с тобой возимся. На вот выпей, товарищ и дожидайся прихода доктора…».
- Кхе, кхе…, - снова Кац, закашлявшись от крепкого самосада, - расскажите, как Вы попали в плен к белополякам.
Переведя дыхание, продолжаю:
- Сквозь сон как-то слышу: «Та, та, та-та, та-та…» - отстукивает пулемет где-то совсем близко. Первая мысль: неужели мой бред продолжается? Пробую поворачивать голову во все стороны. И меня сразу поражает какая-то настороженная тишина. Все заняты только собой, своими мыслями и деловито-озабоченно прислушиваются к доносящимся звукам. Значит — это явь. Здесь — выздоравливающие бойцы и я между ними. А за слегка дребезжащими стеклами — фронт с привычной музыкой пулеметов и пушек, которая приближается все ближе и ближе.
- …Тревога охватывает всех находящихся в палате. Бородатый сосед с тату… С татуировкой на руке, порывисто наклоняется в мою сторону и приглушенно говорит: «Подходят, сукины дети. Значит, нам — крышка». И, не дожидаясь ответа, обращается с такими же словами к другому соседу. В палату торопливо входит бледная сестра и произносит нарочито спокойным голосом: «Товарищи, без паники! В двадцати верстах от города появился польский отряд. Его отобьют сегодня же. На то война…».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
- Через буквально час, в палате неожиданно появился один из врачей: «Товарищи, необходимо сохранять спокойствие. Город оставлен нашими. С минуты на минуту сюда могут явиться поляки. Прошу вас быть с ними вежливыми. Бежать отсюда нельзя, да вы и не сможете». И вышел из палаты сгорбившись, с трудом волоча правую ногу.
- Грузный топот окованных железом сапог – это группа легионеров шумно ворвались в палату, размахивая кулаками и прикладами. Они избивают раненых и укладывают в свои вещевые мешки убогий красноармейский скарб. Я сброшен на пол, бородатый сосед справа, зажимает подушкой выбитый глаз - из которого торопливой струей стекает кровь… Встали надо мной: «Встать, скурве сыне! Защелю зараз, холеро!».
У Каца выпала цигарка изо рта:
- Это действительно по-польски!
Не обратив внимание продолжаю:
- Стараюсь лежать, не подавая никаких признаков жизни, однако очередь доходит и до меня: «Здыхаешь, пся крев!», - бьют меня с силой ногой в бок. Медсестра кричит: «Не бейте его – он и так к ночи помрёт!». Тогда, грязно обозвав, поляки принялись избивать её. Бросают поперёк больничной кровати… Треск разрываемого платья… Белые, бесстыдно раздвинутые женские ноги… Полузадушенные крики-стоны… Предсмертный хрип и мёртвые застывшие глаза на измученном лице, мне показалось вопрошающие с немой укоризной: «За что, вы меня так?»… От слабости, от боли, от голода у меня кружится голова. Я впадаю в беспамятство…
- С детства ненавидел пшеков за их высокомерную спесь и гонор…, - товарищ Кац несколько смущён, - как попали в лагерь? Я слышал всех тяжелораненых паны добивали? Почему же Вас…?
Рисунок 4. Не забудем не простим!
- Почему меня не добили, спрашиваете?? А я не помню! Помню как во сне фигуру подтянутого офицера в сияющих крагах и повязкой Красного Креста на рукаве: «Досыть, досыть!». Потом меня несут взяв под руки мои товарищи… Снова беспамятство… Очнулся уже в поезд: я брежу, я иду в бой - в последний и решительный бой за Советскую Власть. Моя рота наступает и, я должен взять последнее польское укрепление. Я кричу: «Ур-а-а!».
- Вдруг, слышу: «Цо, холера!». Скрипнула дверь вагона, польские солдаты бросились в темноте избивать прикладами всех лежащих в вагоне. С тех пор, я старался не спать и не впадать в беспамятство.
- Не могу сказать сколько ехали… Вдруг остановка, скрипят двери вагона: «Вставать, скурве сыне! Зараз бендзем выходить!». Все поднялись. Выходим на платформу и строимся по четыре в ряд. На станционном здании читаю надпись: «Волковыск». «Ходзи!», - командует унтер-офицер. Конвоиры окружают нашу группу тесным кольцом. Я, еле перебирая ногами, иду вперёд - повиснув на плечах товарищей.
- Подходим к огороженному колючей проволокой зданию - управление коменданта Волковысского концлагеря. На крыльце появляется немолодой офицер с отёчным лицом. Конвоиры вытягиваются в струнку. Вслед за начальником лагеря выходит с десяток солдат - у каждого в руке плетка и шомпол.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
- «Бачнись»! – но никто из нас не понимает этого слова. Тогда офицер орет на великолепном русском языке: «Смирно! Голову выше, сволочи»! Затем, он командует: «Господа офицеры царской армии, пять шагов вперед, шагом марш!». Из наших рядов выходят четверо. «Господа русские офицеры» впечатление производят не из сильных! Остатки больничных халатов, сине-черные следы от избиения на лицах — трудно в таком виде показать «доблестный» вид. Каждый из них громко и отчетливо рапортует о своем дореволюционном чине и полке. Он им: «Станьте в сторону, господа офицеры!»
