Костя стреляет в воздух.
Это орочи, я узнаю их по одежде…
1959
С утра до темноты
Иногда меня охватывает отчаяние. Иногда мне становятся противны мои любимые мыши, кролики и даже обезьянка Стелла. Видеть я не могу в такие дни свои суперфильтры и сверхсовременные термостаты.
Мне хочется хватить кулаком по столу, выйти из лаборатории, насвистывая: «Лечу я, ого!» – распахнуть дверь в кабинет шефа, крикнуть «Гуд бай, пузанчик!» – потом спуститься вниз, в отдел кадров, хватить кулаком по столу, забрать свою трудовую книжку и выйти на волю.
Где-то люди занимаются парусным спортом и подводной охотой, и снимаются в кино, и поднимают вверх самолеты, и играют на саксофонах. Масса парней моего возраста занимается великолепными делами, а я… А я бесконечно вожусь с мышами, с кроликами, с обезьянкой Стеллой, колю их иглой, некоторых убиваю, дрожу над жизнью других, делаю срезы, записываю показания приборов.
А Степка Черкасов, которого выгнали за академическую задолженность еще с четвертого курса, сейчас играет в футбольной команде мастеров. Изъездил весь Союз, был в Англии и в Италии. Одет как дипломат.
Ну хорошо, мне все понятно. Как говорит шеф на собрании научных сотрудников института: «Задача, равной которой по благородству нет, стоит перед нами. Человечество ждет, друзья!»
Это верно, человечество чего-то ждет от нашего шефа. Но ждет ли оно чего-нибудь от меня? Я титрую мышей и фильтрую культуру и каждую неделю отношу результаты – даже не самому шефу, а одному из его заместителей. Правда, через месяц мне обещают дать тему диссертации, но что это будет за диссертация?! «Наблюдения над некоторыми изменениями некой субстанции при некоторых условиях». Добросовестная компиляция, список проштудированной литературы, какой-нибудь жалкий опыт. Сдвинется ли с места воз хотя бы на микрон от всех моих трудов? С таким же успехом на моем месте мог бы сидеть Степка Черкасов, а я, думаю, был бы неплох на его месте инсайда.
Говорят, эпоха гениальных одиночек прошла. Нельзя, просидев сто ночей взаперти, отрастив бороду и обовшивев, изобрести космический корабль. Тысячи людей в нормальных условиях, охраняемые профсоюзом, трудятся и, как видно, добиваются неплохих результатов. Так же, говорят, обстоит дело и с нашей проблемой. Только нам нечем похвастаться.
Но мне почему-то кажется, что воз сдвинет с места какой-нибудь гений. Может быть, он уже ходит где-нибудь, тихий и незаметный, а может быть, еще не родился.
Но уж я-то не гений, это точно. Не похож я на гения. Это будет, наверное, мозговик марсианского типа с большим черепом и хилым телом. А я не такой. Я какой-то уж чересчур нормальный.
– Юра, вас к телефону! – кричат мне из коридора. Я встаю и потягиваюсь так, что хрустят плечевые суставы. Вижу в окне, как Кешка, шофер нашего шефа, ходит вокруг машины и поливает ее из шланга. Кешка похож сейчас на китайского фокусника. Голый по пояс, бронзовотелый, он играет с тяжелой ослепительной струей, которая кажется мне каким-то чудом природы.
Я рад, что меня позвали к телефону. Работа не клеится. Не клеится она у меня в такие погожие дни.
– Юрик, это ты? – слышу я в трубке взволнованный женский голос.
– Лена? – Я изумлен.
Лена в моем сознании всегда связана с вечерами, с нарядной толпой возле метро, с неоновыми вывесками, с какими-то джазовыми аккордами. Никогда она не звонила мне в такое время. Никогда в это время я не думаю о ней.
– Юра, мне нужно срочно тебя увидеть.
И тут я обнаруживаю, что говорю с ней по внутреннему телефону.
– Ты что, у нас внизу?
– Да. Спускайся скорей.
– Женщины! Сколько ученых вы погубили! – говорю я.
– Довольно! Спускайся скорей!
Она должна была прибавить «ученый балбес» или что-то в этом роде, но не прибавила.
Я бегом спускаюсь по лестнице и вижу Лену.
– Откуда ты, прелестное дитя? – кричу я.
Это последняя попытка. Я уже понял, что что-то случилось, но мне не хочется этого. Не люблю, когда жизнь приоткрывает свой трагический лик. Живешь, смеешься, ссоришься, и вдруг – на€ тебе – что-то случается.
– Что с тобой, Ленка?
– Юра, я пришла к тебе как к врачу.
– Я не врач, а младший научный сотрудник. Что случилось, говори скорее, а то мне кисло становится.
– Понимаешь, три дня назад папа пришел с работы на три часа раньше…
– Заболел?
– И да, и нет.
– Что же тогда?
– У них было какое-то поголовное обследование, смотрели на рентгене, и у папы в легких обнаружили затемнение. Предполагают туберкулез.
– Вот тебе раз!
– Он никогда ни на что не жаловался… никогда ни на что, – говорит Лена и начинает плакать.
– Ну-ну, собери и проглоти все свои слезинки. Это ведь только так страшно звучит – туберкулез. Сейчас он полностью излечивается.
– Правда?
– Ну конечно. Дай бог, чтоб у твоего отца был туберкулез.
– А что может быть еще?
– Ну… Значит, чувствует он себя хорошо?
– Что может быть, кроме туберкулеза, Юрий?
– Ну, мало ли что.
– Неужели может быть это?
– Исключено.
Я вынимаю сигарету, закуриваю и повторяю с металлической нотой:
– Исключено.
А Лена заглядывает мне в глаза так, как это бывает в кино.
– Юра, я имею право просить твоей помощи?
– Что за дикий вопрос? Кто же, если не ты…
– Помоги устроить папу в какую-нибудь хорошую клинику. У тебя, наверное, есть знакомые.
– Попробую. Подожди немного.
Я звоню по телефону в институт туберкулеза. Там учится в аспирантуре мой однокашник.
– А, это ты, старик, – говорит Борис. – Как жизнь?
– Прекрасно, – отвечаю я. – Слушай, – говорю я ему. – Знаешь, что мне от тебя нужно?
– Денег нет, – хохочет Борис.
– Боже мой, – вздыхаю я, – как тупеют люди после первого года аспирантуры.
Рассказываю ему обо всем. Человек быстрых решений, Борис кричит, чтобы я немедленно вез «старикашку» к ним в консультационное отделение, так как там сейчас будет принимать сам Метелицын.
– Подожди, Лена, – говорю я и бегу наверх. Отпрашиваюсь у шефа, излагая ему суть дела, причем Лена фигурирует в рассказе как двоюродная сестра.
– Это та девушка, что приходила к нам на первомайский вечер? – вдруг спрашивает «пузанчик».
– Да, – по-дурацки отвечаю я.
– Кузина! Знаем мы этих кузин. Старый и вечно юный треп. Идите, Юра. Может быть, написать записку Метелицыну?
Я бегу вниз, хватаю за руку Лену, бежим через вестибюль и вылетаем из подъезда. Солнце и ветер ударяют мне в лицо. Я ничего не вижу и вдруг осознаю, что чертовски рад оттого, что вырвался на свежий воздух, что держу за руку Лену. В первый раз мы вместе не вечером, а днем, впервые вместе под солнцем. Невероятно, но факт. И это не так уж плохо. Но я вспоминаю причину и приструниваю себя.
Начинаю различать дома на улице, по которой мы быстро идем, вижу впереди сквер и вижу, что именно туда и тянет меня Лена. Там, на скамейке у входа, сидит и читает «Огонек» замечательный старик. Бритый, жилистый и сильный, он похож на старого спортсмена, на тренера по теннису, на чемпиона Санкт-Петербурга по конькам или на бывшего летчика. Я сразу его узнаю. Я был у Лены, когда ее родители уехали на дачу, и мельком видел семейный портрет на стене.
– Юра, вот мой папа, – говорит Лена. – Знакомьтесь.
– Я вас сразу узнал, – говорю я.
– Простите, каким образом? – удивляется он.
– По портрету.
Лена тихонько стукает меня по спине, но я упорно поясняю:
– Ваш большой семейный портрет. В столовой, кажется, он висит.
– Да, в столовой, – говорит он и смотрит на Лену.
– Папа, Юра обещал помочь нам. Сейчас мы поедем на консультацию к профессору Метелицыну.
– Объясните ей, пожалуйста, что вся эта паника напрасна, – говорит отец Лены. – Туберкулез сейчас полностью излечивается. Правда ведь?
– Конечно. Несколько месяцев лечения, и все в порядке. Я уже объяснял.
Мне кажется, что Лена немного успокоилась. Она даже улыбается и шепчет мне:
– Ты с ума сошел! Он же ничего не знает.
Это про мое посещение их квартиры.
Мы выходим на улицу и берем такси. И Лена снова начинаем волноваться. А старику хоть бы что. Он сидит совершенно спокойный.
Профессор Метелицын идет по коридору. На лоб падает седая челка, в руках он несет горящую папиросу. Это особый профессорский шик – ходить по лечебному учреждению с папиросой. Профессор худой и длинный, как и отец Лены. Я думаю, что они составили бы вполне приличную пару на теннисном корте.
За профессором – обычная свита. И Борька тоже там. Я оставляю Лену с отцом на диване и, салютуя, подхожу к Борьке.
– И где ты только откапываешь таких девочек? – спрашивает он, заглядывая мне через плечо. – Можно позавидовать. Ну ладно. Снимки и анализы есть у старика? Порядок.
Он достает мне халат, и мы входим в обширнейший кабинет, где за столом возле негатоскопа восседает Метелицын, а вокруг человек двадцать врачей. Они по очереди читают истории болезней, ставят на негатоскоп снимки. Метелицын курит, кивает головой, смотрит на снимки. Иногда он коротко бросает диагноз, а иногда предлагает коллегам «порассуждать сообща».
