— Кого?
— Да кого ж еще? Роман, — с усмешкой пояснил Перчаткин. — Если знать точный вес, я его сразу опознаю. У меня на это глаз наметанный. Может быть, хоть сколько там страниц, запомнили?
— Триста две страницы, — ответил я. — Это если не считать титульного листа.
— Значица, триста три, — задумчиво произнес Перчаткин и резким движением выдернул из шкафа знакомую папку с розовой тесемкой. Это и был написанный мной роман. — Ну что ж, — сказал рецензент, взвесив на руке папку с рукописью. — Здесь чувствуется несомненный талант. Способность описать пейзаж, подробности жизни главного героя, его биографию, родственников до пятого колена… Да, скажу вам, для этого нужна большая голова. — Он с сомнением покосился на мою вполне обычных габаритов голову. — Жаль только, нет у вас соавторов. Помнится, когда я работал цензором в академическом журнале, так там… Ну да это дело наживное. — Перчаткин развязал тесемки, водрузил на нос очки и стал читать.
В молчании прошло несколько минут…
Тут зазвонил телефонный аппарат. Неторопливо сложив в папку рукопись и завязав тесемки, Перчаткин снял трубку с аппарата и недовольным голосом столоначальника в главном офисе «Газпрома» сказал:
— Да! Слушаю! У аппарата! — И вдруг лицо его расплылось в очаровательной улыбке, глаза заискрились, как на рождественской елке бенгальские огни, морщины разгладились, и даже слышно было, как сердце застучало быстро-быстро. — Андрюша, ты ли это? Сколько лет! Ну, как здоровье, как семья? Так… так… Я очень рад… Рассказы? Что ты, дорогой! Конечно, все в порядке. Я сразу главному на стол… Да, да… записочкой сопроводил. Все, все как полагается… Да ты не беспокойся! Думаю, что в ноябрьский номер попадет. Так что с тебя причитается, Андрюша!.. Ну, будь! Увидимся, когда будешь в Москве.
Еще продолжая улыбаться, Перчаткин глянул на меня. Улыбка съежилась, морщины углубились, и на лице где-то в районе переносицы повис немой вопрос: а этому-то замухрышке что здесь надо? И вот, не скрывая огорчения, Перчаткин положил пухлую ладонь на папку. Ту самую, где обретался мой роман.
— Жаль! — Перчаткин смотрел на меня, не скрывая огорчения. — А ведь задумано просто гениально! Поверьте, я отвечаю за свои слова. Эх, можно было бы конфетку сделать. — Он даже прицокнул языком. — Но вот беда, тут очень много лишнего, такого, что категорически следует изъять. Это же явно не проходит. — И с сожалением развел руками. — Вот если бы вы сократили рукопись так, чтобы вместо двух кило она тянула граммов на пятьдесят… — Перчаткин внимательно глянул на меня. Ну точно так, как продавец, который втюхивал мне тухлую осетрину в гастрономе на Смоленской.
— Что ж… я, пожалуй… подумаю над вашими словами, — смущенно произнес я, ощущая томление в нижней части живота, как после съеденной тухлятины.
— Ну вот и хорошо! — Перчаткин снова улыбался, одной рукой отворяя дверь в коридор, а другой передавая мне папку с рукописью. — Приятно было познакомиться. Если появится желание, снова заходите… ну скажем, года через два.
Я встал, слегка покачиваясь, надо полагать, от долго го сидения. Засунул рукопись в портфель. И уже собирался распрощаться, как полуоткрытая дверь внезапно распахнулась настежь и в комнату ворвался человек.
Глаза, налитые кровью, искривленное гримасой ярости лицо… Не приведи господи повстречаться с таким вот ночью, в темном переулке. Раздался грохот — это повалился массивный стул, на котором только что сидел Перчаткин. Выхватив из шкафа самую увесистую папку, рецензент забился в угол, прикрываясь папкой на манер щита.
— Вот что, Перчаткин! — прорычал погромщик. — Я тебя предупреждал?
Выглянув из-за папки, Перчаткин закивал.
— Я тебе говорил, что в следующий раз буду морду бить?
В ответ раздалось невнятное мычание.
— Ну так не взыщи!
С этими словами вошедший вырвал из рук Печаткина папку и стал лупить его по голове.
Где-то в коридоре закричали. Завыла пожарная сирена. Раздался топот множества сапог.
— Ты слышишь меня, Перчаткин? Учти, в последний раз! В следующий раз приду с бейсбольной битой или с ледорубом.
И, погрозив на прощание кулаком, исчез столь же быстро, как и появился.
Потребовалось несколько минут, чтобы место происшествия привести в порядок.
— Вот… — прикладывая ко лбу массивный медный канделябр, произнес униженный Перчаткин. — Вот так всегда! Ночей недосыпаешь, недоедаешь, стараешься поскорее дочитать роман, а результат почти всегда один. — Перчаткин потрогал голову, и лицо его болезненно скривилось. — И ведь обидно то, что никто не понимает. Да что уж тут говорить, если только вы один…
Мне стало жаль беднягу. Я бы и сам не прочь набить такому морду, но надо же понимать — этим делу не поможешь. Это ж сколько придется лупить по головам, чтобы добиться нужного успеха! И тут у меня возникла странная, в общем-то шальная мысль. Мысль воплотилась в еще более диковинную фразу. Честно скажу, я от себя подобной прыти никак не ожидал.
— А не пойти ли нам слегка поддать? Как вам такая перспектива?
Перчаткин так и застыл, держась за канделябр. Видимо, не каждый день в редакцию являются с подобным предложением. Вместо того чтоб потребовать сатисфакции или по мордасам бить, вдруг приглашают в ресторан. Нет, в самом деле, это что, всерьез или насмешка? Мысли забегали по его лицу. Покружив на ограниченном пространстве от покрасневшего правого уха до саднящего левого виска, встревожив не на шутку оба глаза, мысль рухнула вниз, успокоившись в окрестностях полураскрытого от изумления рта. Глаза все еще зыркали по сторонам, в то время как рот, облизнувшись, произнес:
— Отчего же не пойти? Пойти, конечно, можно. Вот только это зависит…
— Платить за выпивку и закуску буду я. По случаю знаменательной встречи угощаю.
Судя по замедленной реакции, случившийся мордобой не обошелся без последствий. Перчаткин и без этого туго соображал, а тут и вовсе стал походить на инвалида интеллектуального труда. Во всяком случае, наш недавний разговор и столь заманчивое предложение в его сознании никак не уживались. Виданное ли дело, чтобы обиженные авторы предлагали выпить за свой счет!
— Да праздновать нам с вами вроде нечего, — заметил озадаченный моими словами рецензент, возвращая на место канделябр. Но, чуть подумав, махнул рукой и стал запихивать папки с рукописями в объемистый портфель, приговаривая: — Разве что как благодарность за совет, — и, вот уже немного осмелев, оправдывается: — При нашей-то зарплате, знаете ли, хватает только на булочку с кефиром. Да еще на белую головку по престольным праздникам…
И вот уже идем по Малой Бронной мимо Патриаршего пруда. Чуть дальше, в Большом Козихинском, как выяснилось, есть уютный кабачок в подвале. Тем временем Перчаткин увлеченно продолжает что-то объяснять. То ли оправдывается, то ли не в состоянии поверить в свое счастье:
— Я много в общем-то не пью, вы не опасайтесь… Нет, это не означает, что совсем не пью. Хорошую компанию всегда рад поддержать, особенно если… — Тут он настороженно замолчал, глянул мне в глаза и спросил заискивающе: — А вы не передумаете? — и даже чуть замедлил шаг.
Я мысленно пересчитал содержимое бумажника, прикинул, что при интенсивном разговоре должно хватить на три, ну, скажем, на четыре часа, и предложил поторопиться. Да он и сам не прочь был поскорее выпить.
* * *
Сидим за столиком. Стол накрыт на два куверта. В качестве аперитива — виски «Чивас ригал». В зале звучит приятная музыка, а по большому экрану, висящему на стене, проплывают кадры из старой кинохроники — дамы в широкополых шляпах с перьями, офицеры лейб-гвардии его величества гренадерского полка, банкиры и заводчики в цилиндрах… Ах, как давно все это было!
И вот, погрузившись в кресло и глядя на экран, я понемногу перебираю в памяти события прошлых лет. Вновь на Пречистенке стою у дома в Обуховом и вижу, как Кира уезжает. Бросает дом, родную страну и устремляется в Париж. А я за ней поехать не могу… Да, смелости не хватило, пусть так. Однако чего бы я мог таким образом добиться? Опять стоять под окнами ее дома где-нибудь в Кламаре или же в Клиши? Опять молить о свидании и прятаться от князя? Да нет, не нужен мне такой Париж! Такой Париж представляется мне скучным, неуютным, так что вряд ли…
После третьей рюмки «Абсолюта» разговор сам собой перешел на мой роман.
— Есть, есть все же элементы пошлости в вашем превосходно написанном романе, — рассуждал Перчаткин, запихивая в рот салат.
— Так превосходен или нет?
— Главная непристойность в допущении самой мысли о том, будто некто великий и всемогущий, творящий зло, доброжелательно следит за вами и намеревается вот с какой-то стати сделать именно вам, разлюбезному, добро…
— Но ведь это же нормально. Каждому по делам его…
