- Слушайте, друг мой, - сказал он, - а чего это вы давеча про голубей разговор завели, неужто аппетит... м-ме... проснулся?
- А что - не должен? - сглотнув слюну, спросил я.
- Да нет, почему же, - уклонился от прямого ответа слепец-провиденциалист. - Только имейте ввиду - жрать здесь все одно... м-ме... нечего.
У меня потемнело в глазах.
В кишках немелодично пело и поуркивало. Окончательно очумев, я погасил свет, но стало еще хуже: во тьме начались голодные видения. Я и не подозревал в себе такого изощренного воображения. Мерещилась родимая каша - гурьевская, гречневая, пшенная, овсяная, манная, гороховая, перловая - о солдатская "кирза"! - в мисках, в бачках, в дымящих походных кухнях на колесах!.. Сводил с ума запах свежевыпеченного хлеба - черного, горячего на излом, с хрустящей корочкой. Мучительно хотелось сваренного женой-хохлушкой борща, белорусской бульбы, узбекских мантов, молдавской мамалыги, грузинского, с колечками лука, шашлычка... Дразнил ноздри дух нашей русской водочки под это дело... А как пахло мамиными, с луком-с-яйцами, пирожками - не передать!..
Все мои попытки усилием воли переключить сознание на что-нибудь другое, некулинарное, успехом не увенчались. К примеру, я уже начал было подступаться к философскому осмыслению астральной сущности Адама Кадмона, но тут коварное воображение подменило чистого, почти безгрешного первочеловека - Адамом Смитом, я вздрогнул, я вспомнил свой недавний, горестный опыт на тернистой стезе дикого русского бизнеса, я тряхнул головой и Адама Смита, будь он неладен, сменил автор уголовных романов Аркадий Адамов, Адамова - Кирилл Набутов с его популярным "Адамовым яблоком", очами души я увидел кадык садиста-интеллигента Кузявкина, следом свою дачу в Кузьмолово - и пошло-поехало!.. Антоновка, белый налив, джонатан, бергамот, - яблоки, яблоки, яблоки - черт бы их всех побрал - маринованные, моченые, сушеные, в компоте и просто - на ветках в таком невозможном, невозвратном таком саду моего детства...
- О-о! - застонал я, и в мучительном пароксизме свалился с раскладушки и пополз в коридор к холодильнику.
Когда я нащупал ручку на дверце, проклятое чрево мое издало такой тарзаний вопль, что я аж выгнулся, застонал от нестерпимого унижения: Господи, но почему, за что, за какие такие особые прегрешения?!
И вот я открыл цыпочкин "Арагац", я распахнул его и чуть было не проглотил язык от неожиданности! Мало того, что в холодильнике в смысле еды было, что называется, шаром покати - это бы ладно, этим нас русских-советских писателей удивить трудно, - поразило вот что: на верхней полке агрегата, под морозильником, стояла трехлитровая банка из-под яблочного сока, а на ней наклеечка с такой вот до боли знакомой уже надписью: гипосульфит натрия. И в скобочках, чтобы кто-нибудь ненароком не перепутал, как это случилось со мной: "фиксаж".
Еще не осознавая всей несусветности происходящего, я снял полиэтиленовую крышку и, облизнув пересохшие губы,... отпил из банки, сначала робко, маленькими глоточками, потом все смелее, смелей...
Сейчас уже затрудняюсь даже сказать в каком году - то ли в 48, то ли в 47, - точно помню только, что перед ноябрьскими - мы пошли как обычно в ДСС на занятия.
Запала в душу характерная фамилия лектора - Померанец. Век не забуду и темочку: "Детская болезнь правизны в гуманизме (военном) в беспощадном свете постпердегласного анализа".
Мы все трое - две моих дамочки и я, Тюхин, как всегда сидели в первом - исключительно для почетных гостей - ряду.
О чем этот самый Померанец говорил в лекции, этого я даже тезисно пересказать не берусь. Да и, признаться, не все расслышал, потому как там, на Литейном, как и обещал мне Кондратий Комиссаров, получил-таки доской по уху. Хорошо помню только его, лектора, заключительный пассаж.
- Нуте-с! - потирая ладони, сказал этот гад. - Соображения, возражения, вопросы - есть?.. Нет вопросов! Оч-чень хорошо! - и он, придурок лагерный, совсем уж было собрался соскокнуть со сцены, но тут, точно какой-то гоголевский черт - и ведь что любопытно: очки я в этот момент как раз протирал носовым платочком - точно сологубовский мелкий бес какой-то подъелдыкнул меня поднять свою дурацкую, дважды ломаную Афедроновым руку:
- Одну минуточку! - сказал я. - Вот вы тут насчет болезни рассуждали и очень точно подметили, что ее - эту самую проклятую "правизну" из нас, мерзавцев, надо выжигать каленым железом. С этим невозможно не согласиться. Не вызывает возражения и другой ваш вывод - что де горбачевых только могила исправит. И тут я вас, уважаемый, понимаю и горячо поддерживаю. Но вот ведь какая загвоздка: коли уж есть болезнь, то должен быть и, так сказать, субъект заболевания. Я хо... Да отстань ты, в конце-то концов! - это я Даздраперме, поганке! Нет, вы представляете: я говорю, а она меня дергает за... ну, в общем, за штаны! - Так вот насчет этого самого субъекта. Болезнь, как мы выяснили с вашей помощью, действительно, детская, только дети-то где?.. Вот уж сколько здесь у вас мыкаюсь, а кроме впавших, так сказать, в детство дусиков, ничего похожего на детей и в глаза, елки зеленые, не видел!.. И-йех! - И тут я изо всех сил топнул своим домашним тапком по ее кирзовому сапожищу!..
Даздраперма даже пукнула от удовольствия.
- Дети?.. Какие еще... дети?! - побледнел Померанец.
- Ну, маленькие такие, писклявые... ну, писаются еще, - я покосился на Даздраперму, - лезут куда ни попадя...
- Все полезно, что в рот залезло! - ни к селу, ни к городу ляпнула Даздраперма, дура, доложу я вам, жуткая, временами просто клиническая...
- Да вы, гражданин Померанец, не нервничайте, вы садитесь, садитесь, - разрешил я, и этот олух царя небесного так и сел мимо стула.
- Знаете, - сказал я, сглотнув подступивший было к горлу закрепитель, - я тут после каждого занятия ночами все думаю, думаю, и вот ведь какая ерунда получается: ну, хорошо, ну, допустим, построили мы с вами этот самый наш Военный Гуманизм, ну а дальше-то что?..
- Так вы, значит, ставите вопрос: что дальше?.. Что же, так сказать, дальше - спрашиваете вы, - тоскливо озираясь, пролепетал Померанец.
- Ну, так и что дальше-то?! - со свойственным мне бессердечием вопросил я.
Нет, ей-богу не знаю, чем бы все это кончилось на этот раз, если б не она, суровая моя возлюбленная и наставница.
- А дальше, - звенящим от волнения голосом сказала Идея Марксэновна, вставая, - а дальше, дорогой товарищ Тюхин, начнется новая, но опять же - героическая глава нашей с вами самой великой в мире Истории, товарищи!
Зал так и взорвался аплодисментами. Зазвучали здравицы в честь руководителей.
И вы знаете, такая она была одухотворенная, такая, даже без поправки на розовые очки, привлекательная в тот момент, что я, Тюхин, честно говоря, даже залюбовался. Вот тут-то и надо было бы мне, пользуясь случаем, остановиться, попридержать свой дурацкий язык, но увы, увы - меня уже понесло.
- Но тогда что же это выходит, товарищи, - не сводя с нее, с Идеи моей Марксэновны, глаз, воскликнул я, ее духовный ученик и платонический сожитель, - ведь если в 1924 году, в январе, в Горках Ленинских, к нашей всеобщей радости снова начнет биться сердце Вождя мирового пролетариата, дорогого и любимого нашего... товарища, - глубокий, взволнованный вздох, - товарища... Иванова, - моя Идея облегченно переводит дух: не перепутал-таки, Жмурик! - товарища Иванова Константина... Петровича!.. - Точно ветер проносится по залу. Все в едином порыве встают, а я, вредитель, терпеливо дожидаюсь, когда овации поулягутся, и заканчиваю-таки свою вредительскую мыслишку, ничтожную, циничную, типично тюхинскую:
- ...тогда со всей неизбежностью следует, что далее - в 1918 году, тоже в горках, только уже в других - в Уральских, в городе Екатеринбурге восстанет из праха и...
И тут, дорогие мои, раздался в буквальном смысле этого слова - леденящий душу, пронзительный крик:
- Молча-ааать!..
Мне даже показалось поначалу, что это опять он - мой, так называемый, внутренний голос, но и на этот раз я угодил пальцем в небо. Кричала она - моя квартирная хозяйка Шизая, Идея Марксэновна, соломенная вдова. Клянусь, в жизни не слыхивал столь отчаянного, на грани самоуничтожения крика! Вот так, говорят, кричат перед смертью зайцы - безысходно, почти по-человечески.
- Молча-ать, кому говорят!..
Господи, как же она была хороша в это мгновение: глаза метали огонь, грудь - скромная такая, совершенно непохожая на Ляхинскую, возбужденно вздымалась под кожаночкой, неровные зубки постукивали.
Что и говорить - напряжение в зале достигло апогея.
Но тут произошло маленькое чудо. Идиотка Даздраперма опять оконфузилась. Причем, на этот раз, по-моему, специально. И все мы как-то разом расслабились, заулыбались простыми человеческими улыбками, забыли о политических разногласиях. Атмосфера разрядилась. Даже Обосранец и тот, опомнившись, нашелся:
- Товарищи, а хотите, я вам фокус покажу?
Военачальники дружно зааплодировали.
