надо ничего, – перебил Тимур, – вечером тебя увезут. Дальше – сама.
Молчала, не поднималась. Наверное, так лучше. Лежачего не бьют.
Не мент
Тайх чиркнул спичкой и поставил на плиту чайник.
Островок со звучным названием «Пески» был известен каждому, но никто сюда не совался. Ни мирный житель, ни служитель порядка. Дурная слава: забредёшь – не выберешься. Весной сюда прибивало много брошенных в реку тел. Они собирались один за другим, течением кидало их на берег. И, может, раз только в год, в каком-нибудь начале апреля, съезжалась на остров оперативная группа и забирала «обнаруженных» в целях дальнейшего опознания.
– Я здесь не постоянно, – объяснил Тайх.
Добраться можно лишь на лодке или вплавь. Скоро встанет лёд, в окружении которого спокойно проживётся зима.
Гоша, ковыляя, вышел на воздух.
Вода прибывала, бешено бросалась в ноги. Кричали ранние птицы. Задрав облачную голову, гордо стояло небо.
– Чифирнуть хочешь?
Жарков пожался. Может быть, и хотел, но ляпнул что-то вроде: «Да ну, чего-то…».
Он достал пистолет, освободил пустой магазин из плена рукоятки. Коснулся краёв жестяной кружки и, как полагается, обжёгся. Тайх цедил, не различая огня металла:
– Где смерть, там и ты.
Жарков согласился, но ответил, что не виноват.
– Виноватых бьют, – напомнил Тайх.
И закурить не смог нормально: спичка сонно шаркала по отсыревшей сере коробка. Тайх протянул свою самокрутку, набитую то ли пахучими чайными листьями, то ли травой. Тлеющий кончик поделился силой, разнёсся лиственный аромат: еловый, шишковый, весенний. Жарков закашлялся до слёз, еле отхаркался.
– Хочешь, тут кантуйся. Я всё равно скоро – того.
– Нельзя так. Жить надо.
– Надо, – согласился Тайх.
Он старательно грёб, разводя сонную воду тяжёлыми вёслами, пока Жарков дремал. Делал, что мог. Ради кого – ради мента. Не мента, а Жаркова.
«Жора не мент», – думал Тайх.
Не думал – оправдывался; будто кто-то видел его сейчас, словно кто-то мог потом предъявить за посильную помощь районному полицаю. За это – по лицу, от души и на пользу.
«Не мент», – повторял про себя много раз, пока не выдохся. Берег уже надменно смотрел крутым подступом.
– Стой, – скомандовал Жарков, очнувшись. – Стой, – повторил громче, на что Тайх потребовал не раздувать хлебало.
– Чаек накличешь.
Гоша спросонья вместо «чаек» услышал «Чапу». Искал до последнего, но понял, что Чапы нет, только Жарков и Тайх. А Чапа – всё… приплыли.
Вода кончилась. Лодка встала, не смея больше идти.
– Дальше сам, – обозначил Тайх, – я пока залягу. Не ищи.
Жарков спросил что-то вроде «куда» и «надолго ли», но Тайх не ответил.
Он уходил в ночь, растворялся и молчал. Молчал о многом сразу.
Может быть, стоило всё рассказать. Но скажи – не поймёт, не станет разбираться. И тогда случится то, что должно случиться обязательно, только не сейчас, а потом, когда-нибудь непременно потом: позже, завтра, никогда.
Грёб и грёб, и лодка, как гроб, уходила под занавес сырой земляной ночи. Ничего не стал рассказывать Тайх. Он привык молчать – по жизни ли, на допросах ли. Если говорить – то надо сразу. Например, тогда, после смерти Чапы, надо было сказать Жаркову, что Чапа никого не убивал. Чапа – вор, а ты, Жарков, – убийца.
– Не мент, – низко просипел Тайх, но всё равно никто его не услышал. Кроме чёрной птицы, слившейся с ночью в одно.
Свидетель
Праздновали прямо в отделе. В родных стенах – дома, считай.
Местные заведения – рестораны и бары, от «трёх семерок» до «трёх королей», – проверяли сотрудники собственной безопасности в надежде отыскать чрезмерно пьяных, чрезмерно борзых, офицеров и сержантов – хоть кого, лишь бы доложить наутро главному руководству о проделанной работе и выявленных нарушениях.
Так себе день полиции. Столы в два ряда, и ещё два – буквой «П», до полного. Жарков сидел где-то с краю, и втихую опережал коллег на три или четыре рюмки. В бочину его то и дело пихал участковый Кильпиков – вроде давай наливай, скоро домой, а он трезвый. Прийти, завалиться бы сразу, ну как бы повод есть, чтоб не слушать и не выслушивать. Ну, понятно, короче.
Жарков опять налил, остальные подхватили, и зазвенела беленькая и холодненькая, и захрумкало всем на свете, помидорками там, салатиком, хреном.
Начальник тыла жался к девочке-дознавателю, только-только шагнувшей в райотдел из полицейской академии. Комвзвода ППС обнимался с одной, и другой, и с двумя сразу – здоровый и добрый, как полагается. Танцевать никто не танцевал, но пели и подпевали: про «ваше сердце под прицелом» и «прорвёмся, ответят опера».
Жарков не отвечал, но Кильпиков всё равно спрашивал:
– Ну, ты скажи мне, скажи, ты вот как считаешь: разводиться или нет?
Водил плечами – отвяжись ты уже, задрал, блин.
– Ты же развёлся, ты же смог. А я чего, не мужик я, что ли. Тоже разведусь. Скажи, разводиться? Жора, скажи, а?
Жора махнул и переместился на ряд, ближе к открытой фрамуге. Там курили двое – один из ПДН, второй из штаба.
Дежурный Иваныч носился по лестнице, со второго на первый, с первого на второй. Звонили – не задумываясь, не подозревая, что у них сегодня праздник. Да чего уж: знали бы – звонили бы чаще.
– Чего там, нормально? – переживал начальник.
– Нормально, – докладывал Иваныч, – дуры какие-то. А вы чего без меня-то, – возникал, – а ну!
Хохотали, шумели, отдыхали, как должно.
Жарков наблюдал за этим всем – и думал: так будет не всегда. Право на счастье нужно заслужить. Несчастным – проще. А они, все эти сержанты и капитаны, мудаки залётные, они кто вообще такие. Смеются, орут, изгаляются.
– Тебя, говорят, на допрос вызывали? – спросил первый из ПДН.
– Показания давал или как? – влез второй из штаба.
Жарков далеко стрельнул мятым окурком. В темноте заискрилось, и шампанское полилось.
– А кто говорит-то? – прикинулся Жарков.
– Да говорят, – отмахнулся первый. – Пошли по рюмашке.
Пошли, а чего бы не пойти. Жарков не различал, какая по счёту, но знал, что настанет последняя, после которой не выбраться, не объяснить. Занюхал кулаком, хотел ответить, но забылось, не пришлось.
Начальник рассказывал, как он в девяностых кого-то там задерживал, и как его поджидали около подъезда, и как в соседнем доме у самого входа в квартиру застрелили его товарища, и что-то ещё рассказывал, давно прошедшее, а значит, неважное.
– А ещё говорят, тебя с Тайхом видели, – не мог успокоиться инспектор по делам несовершеннолетних.
– Ты чего, с Тайхом трёшься? – поддакивал штабной работник.
Жарков молча пил; ему наливали – он пил. Он и сам понимал: ну,
