разве можно столько? И кто-то верно отвечал: да можно, Жарков, можно, тебе всё можно.
– Ты чего, Жор, молчишь?
– Да пошли вы, – улыбнулся и херанул вилкой в одинокий кусочек рыбной нарезки.
Гремела музыка, и пол дрожал, и потолок в камере задержанных. Вышел, потому что кто-то поставил «Младшего лейтенанта», а он уже старый майор, и никто не хотел с ним танцевать. Чудное чудо: ни одного заявителя, пустота в отделе, словно отдел – душа.
В КАЗе – двое: бомжеватая женщина, бомжеватый мужчина. Опознал сразу – Дора и очередной безымянный.
У Доры жизнь постоянная: каждый день как новый. Ни забот, ни проблем. Выпил – будь здоров.
Спали друг на друге, и было что-то в этом единстве, пахнущем и дохнущем, невозможно красивое. Может быть, не столько красивое, сколько другое: счастье похрюкивало и посапывало, не пробуждалось.
Жарков хотел было крикнуть что-то вроде «Рота, подъём!» (за которым неминуемо последовало бы «Подняли жопы, суки!»), но не стал – пусть лежат, родимые.
Пахло туманом, изморосью, скорой окрепшей зимой. Видимость – нулевая, за руль не рискнёт, да и пьяный, нельзя. Мент гаишнику не кент, и всё такое. Жарков потопал наугад, едва различая дорогу. Хлопнув калиткой, прогремела металлическая изгородь, и дрогнул старый звонок.
Лёха. Следак. Весь в крови, руки трясутся.
– Ты чего? – зачегокал Жарков. – Ты нормально, ты чего?
– Да чего, чего, – ответил живой Лёха, – там баба рожает, я не знаю. Ты знаешь?
Жарков не знал, конечно. Откуда ему? Но Лёха уверял, что Жарков справится. У тебя вообще-то ребёнок, ты всё равно лучше разбираешься. Думали про своих, но сотрудниц развезло быстрее, чем нужно, и пришлось как-то… Да бог его знает, как.
По пути к машине, где лежала и ждала, на бегу рассказал, что не смог оставить, что заметил, и понеслось. Ну, а кто бы смог, Жора. Ты бы смог, что ли. Я вообще этого боюсь всего. У неё там ужас какой-то. Психанул вот, побежал за помощью. И ты, как назло, то есть хорошо, что ты, а не кто-нибудь.
Ничего хорошего. Жарков думал: вода, наверное, тёплая нужна? Знать не знал, но догадался. И, может, тряпки какие, полотенца там, подушка. Есть у тебя? Да откуда. Омывайка только, но сиденье-то разложил, удобно – испытывал. Может, в скорую позвонить? Но уже поздно. Или позвонить всё-таки?
Он раньше мог только убивать, а теперь стал свидетелем жизни.
Туман остыл, пригнувшись и присев. Полил последний ноябрьский дождь. Разорвался горячий крик, и розовое пятнышко залило всю непроходимую темноту собой – настоящим, новым, таким.
Гранатовая девушка
Ехали обратно. Такая служба – сплошная дорога.
Резвый «Патриот» с разбитым лобовым стеклом еле заходил на подъём. Акрам жаловался на то, как неприятно трещат стойки и свистит что-то в двигателе.
Сказал: кури, если хочешь. По-братски. Жарков дождался, пока Акрам сам достал сигарету и задымил пахучим табаком.
– На здоровье.
Включил музыку, опустил стёкла. Казалось, что горы достойно расправили твёрдые плечи пред народной «Нохчи чьо». Акрам подпевал чуть слышно.
– Это я так, – улыбнулся, раскрасневшись, – не смотри. Душевная музыка. Такая вот, – раскинул он руки, отпустив руль.
Ехали осторожно, впереди ждал очередной подъём.
– У Тимура – сын, – опять начал, – и у меня будет.
– Будет, – поддержал Жарков.
– А если дочка… Да какая разница? Подумаешь, пять дочек. У него сын, один, а у меня пять. В пять раз больше счастья, – не мог успокоиться чеченец.
На обочине заметили девушку. Стояла совсем одна. Вытянула руку, окутанную рукавом платья, тормозила редкий попутный транспорт.
Не остановились. Жарков не отпускал её сквозь боковое зеркало.
– Не думай даже, – всё понял Акрам, – нельзя.
– Ну, да, – растерянно согласился Жарков. – Как там сказать-то, она другому принадлежит.
– Другому не другому. Ты подумай: какой у неё умысел? Ты вот по-русски думаешь, а я по своим родным мыслям.
Тяжело подбирал слова, нервничал.
– У неё там в груди, может быть, не сердце. Может, у неё там взрывчатка.
– Кто же знает, – не спорил Жарков.
На подъёме закашлял мотор, тряханула коробка. Патрик понесло. Акрам крутанул руль, выпрямил перед. Машина, извиняясь, продрожала, хлюпнула и умерла.
Акрам зарычал на чеченском.
Вышли.
– Ты понял, что? Ты посмотри!
Машина виновато глядела уснувшими лампами фар. Солнце садилось, и не могло их ждать.
Ни одной встречной. Никого. Даже белого внедорожника.
– Может, вернёмся? – предложил. – Недалеко ведь.
– Нет, – категорично заявил Акрам, – не вернёмся.
Он важно зашагал. Пойду найду, кто-то да есть.
Жарков остался, некуда идти.
С высоты он рассмотрел девушку. Стояла та, как прежде, и никто, ни разу, ни за что.
Была не была! Аккуратно спустился, пошёл. Издали заметила, что приближается, – но с места не тронулась. Гордая, бесстрашная.
Поправила платок, стряхнула что-то с плеча. Долгая прямая спина. Не выдержала, обернулась. Жарков подошёл и кивнул, поздоровался. Девушка тоже наклонила голову. Алым пыхнуло.
– У нас тут машина, – сказал, – мы это, короче.
Смотрел, и смотрел, и знал, что нельзя так смотреть, что посмотри ещё хоть полсекунды – придётся что-то и как-то. Что угодно готов был терпеть, о чём угодно молчать, лишь бы смотреть как можно дольше.
Ему вдруг показалась, что эта девушка – та самая, с кем работал Тимур. И он работал; не смог, точнее, поработать. Оттого легко стало: жива и невредима.
– Далеко вам ехать? Мы сейчас там разберёмся, и как-нибудь.
Хоть кем окажись, думал, хоть в клочья разорви эту землю, смотри только, смотри-смотри, пожалуйста.
– Я сам-то не местный. Мы тут приехали. Работаем. Служим.
Говорил ненужное, вспоминал о разном. А вдруг и правда – запрятала она гранату под кружевами платья? И прямо сейчас отомстит, и будет правильно. Закон такой, что правда – одинока.
Смелая девушка не смела отвечать. Шрам глубокий, борозда на шее.
Нет, не она. Другая. А что стало с той, с виной виноватой, лишней чеченкой, вытравленной из векового порядка вещей?
«Гранатовая» девушка, взрывчатка вместо сердца. Смерть во благо. Но если смерть окажется такой, думал, страшна ли она, страшна ли жизнь, и всё, что кроме этой жизни, и смерти этой.
– Простите меня, – выдавил Жарков.
Не услышал звук автобуса, не увидел, как распахнул ПАЗик приветливую гармошку двери. Сказать бы водиле – помоги, давай на тросу протащим? – но Жарков забыл, где он и что с ним.
Заняла место возле окна, и, лишь как дёрнулся автобус, как стало понятно, что вот сейчас умчится навсегда, – улыбнулась широко, кивнула опять чуть заметно, и всё закончилось.
Простилось.
Стоял водопад пыли, шумел уходящий автобус, и горы… Горы догадывались о чём-то,
