— Позор!.. Гадость!.. Свинство!.. И это люди!.. Это будущие женщины!.. Матери семейств!.. Гуманные маменьки, добрые жены!.. Косматые сердца у вас, каменные души!.. О, злые вы, злые!.. Человека лишили куска хлеба из-за какого-то пошлого принципа… И будь оно проклято, это глупейшее правило товарищества, которое, как тупых баранов, заставляет действовать вас всех гуртом. Ненавижу его и вас… Ненавижу… Да!.. Да!.. Да!.. Ненавижу!.. — заключила она свою негодующую речь. Она задыхалась. И вдруг она ударила себя ладонью по голове и задорно подняла голову.
— Если вы такие, — вызывающе крикнула Эльская всему классу, — я хочу быть иной. Я догоню Фюрст, я скажу ей, что мне жаль ее… Мне, Вольке, разбойнику и «мовешке», которой попадало от нее больше всех! Я ей скажу: "У них бараньи головы, фрейлейн Фюрст, они глупы и черствы, как прошлогодние сухари, но мне жаль вас, потому что они несправедливы, они не имели права…"
И прежде чем кто-либо успел удержать ее, Эльская выскочила из класса.
— Волька!.. Изменщица!.. Отступница!.. Не смей!.. — понеслось за нею вдогонку.
Но она не слышала ничего. Она пронеслась вихрем по коридору, вбежала на лестницу, влетела по другому коридору на половину верхнего этажа.
Две «седьмушки», попавшиеся ей навстречу, приняв ее за сумасшедшую, с визгом отлетели в сторону.
Вот и комната фрейлейн, "лисья нора", как окрестили ее в насмешку институтки. «Шпионка» там. Она стоит посреди своей маленькой, убого обставленной конурки, где все дышит бедностью и чистотой, и тихо, жалобно плачет. Ее высокая фигура, жиденькая косичка, заложенная на темени крендельком, так убийственно жалки, что сердце Симы дрогнуло от боли.
— Фрейлейн!.. М-lle!.. Голубушка!.. Ради Христа!.. Не плачьте!.. Плюньте на них!.. Они чудовища мохнатые… Они… И ей-Богу же свет не без добрых людей, и вы найдете лучшее место!.. — говорила она, схватив руки немки и отчаянно тряся их.
Сначала Фюрст отступила в глубь комнаты, ожидая какой-то новой злой выходки или проказы со стороны этой девочки.
Но лицо Эльской дышало таким участием, такою добротою, что она сейчас же успокоилась, обняла девочку и прижала ее к груди.
— Спасибо!.. Спасибо!.. Не ожидала от вас… Вы одна любите меня… — прошептала она чуть слышно.
— Нет, фрейлейн, и я не люблю вас, — нимало не смущаясь, поправила ее Эльская, — и мне не нравилось, что вы слишком подсматривали… то есть, извините ради Бога, были чересчур резки и жестоки с нами… А только у меня мама гувернанткой была, и я знаю, что значит уйти с места и как трудно получить другое и… и желаю вам всего лучшего, фрейлейн… Простите меня… а то я, ей-Богу, сейчас разревусь, как теленок…
И Сима бросилась бежать из "лисьей норы" назад в класс, где шумели тридцать девять разгоряченных девочек и где Лида Воронская выводила четко на классной доске:
Свобода!.. Свобода!.. И нищий, и царьСтремились к ней с давних веков…Так будет вовеки, так было и встарь…
— Рант! — крикнула, замирая с мелком в руке у доски, Воронская, — дай мне скорее рифму на "веков".
— "Дураков", — не задумываясь выпалила стрекоза, и юная поэтесса и ее вдохновительница покатились со смеху.
Выпускные шумно праздновали победу, ничуть, казалось, не заботясь о произошедшем. «Шпионка» должна была исчезнуть, и пылкие головки не хотели думать ни о чем другом…
* * *
Прошла неделя. Весна настойчиво и быстро вступала в свои права. Таял снег на улицах, и скупое петербургское солнце сияло ярко в эти лучезарные апрельские дни. Усердные дворники сгребали деревянными лопатами в кучи грязный снег, помогая городу приготовиться к встрече голубоокой гостьи-весны.
Небо было синее-синее, как лазоревый лионский бархат нежнейших тонов.
В выпускном классе старших воспитанниц тоже весна. Какое-то приподнято-радостное настроение царило среди институток. Этому способствовал немало рапорт, поданный неделю тому назад ненавистной Фюрстшей, которая в ожидании полного увольнения взяла отпуск и переехала жить к сестре.
"Первые" освободились. Никто не шпионил за ними больше, никто не подслушивал, не подсматривал, не бегал "с доносами" к maman. Вместо «шпионки» дежурила молоденькая, хорошенькая Медникова, классная дама «пятых», недавно только вышедшая из пепиньерок и державшаяся запросто, по-товарищески с классом выпускных. С этой стороны обстояло все хорошо, но… это маленькое «но» отравляло радость весны барышням. В этом «но» сказывалась заговорившая совесть. Со «шпионкой» поступили несколько круто, и каждая из девочек не могла не сознаться в этом. Голос совести нет-нет да и давал знать о себе. К тому же разбойник Волька-Сима Эльская после истории с шпионкой объявила классу открытый протест. Она демонстративно поворачивалась спиной, когда кто-либо заговаривал с нею, и резала начистоту:
— Я со злыми психопатками дела не имею, — и уходила к своей "мелюзге".
Эта мелюзга были маленькие «седьмые», "шестые" и «пятые», обожавшие Симу. Часто можно было видеть в коридоре Эльскую, окруженную маленькими институтками, льнувшими к ней, как цыплята к наседке. Здесь, во время бесконечных прогулок по коридору и рекреационному залу, слышалось поминутно:
— М-lle дуся… Я вас обожаю…
— М-lle Симочка, ангелочек, придите в "долину вздохов". Я вам покажу мою руку: я на ней ваше имя выцарапала булавкой и чернилами замазала по рубцу… Красиво вышло… Честное слово!..
— Ну и глупо сделала, — укоряла свою неистовую обожательницу Эльская.
— Что же делать, дуся, я вас так люблю…
— А то делать, что казенного имущества не портить… Ведь ты казенная, за тебя казна платит, — и синие глаза Симы сверкали в сторону чересчур рьяной поклонницы. — Казна. Понимаешь?
— Бог в помощь, сестрички, — сказала Воронская.
— Казна, дуся… — соглашалась чуть слышно та.
— А если казна, значит портить казенное имущество ты не смеешь. Поняла?… А если еще и руки себе уродовать будешь, я не только в "долину вздохов" не приду, а пожалуюсь на тебя вашей классной даме m-lle Фон или прямо кочерге… то есть я хотела сказать инспектрисе, — поправилась в своей антипедагогической ошибке Сима.
— Не буду, mademoiselle дуся… Только не сердитесь, — сконфуженно бормотала малютка и наскоро «прикладывалась» к своему кумиру, то есть попросту чмокала розовую щеку Эльской и ее плечо.
— Mesdames, смотрите, Гулливер со своими лилипутами снова шагает по коридору, — язвила Малявка, просовывая свою лисью головку в их класс и указывая на Симу другим выпускным.
— И буду шагать, и буду! — приходила в неистовство Волька, — не с вами же мне быть после вашей гадости со "шпионкой"!.. Мои лилипуты лучше, чище, добрее… С ними легче дышится… С ними снова чувствуешь себя детски незлобивой и простой. А вы все трусливые исполнительницы воли вашего командира — Воронской…
Сима поворачивала назад и, окруженная целой толпой своих маленьких поклонниц, исчезала.
А время не шло, а бежало все вперед, все вперед. Дольше открывались форточки в классе, ярче играли солнечные лучи на треножниках с аспидными досками. Небо синело все ярче, все томнее, и сорок юных душ готовились выпорхнуть из серых стен крепкой тюрьмы…
Утро. Небо синеет, жгуче-красивое, яркое, веселое, молодое. Пахнет весной, ароматной и свежей, как дыхание ландыша.
В длинных коридорах и классах веет не весной, а тем своеобразным запахом жареной корюшки с картошкой и луком, которую особенно любит давать институтский эконом на последней неделе Великого поста.
Последняя неделя. Последние уроки. И не уроки даже, а скорее репетиции слабым ученицам, исправление дурных отметок, полученных в году. Затем прощальные, напутственные речи учителей и усердная подготовка к выпускным экзаменам и в конце концов, достижение того светлого «финала», о котором мечтает чуть ли не с самого первого дня своего поступления каждая "седьмушка".
Утро. Около большого створчатого окна первого класса собралась группа девочек.
Тут высокая, полная, не по годам развитая Бухарина, красавица-Черкешенка, зеленоокая Лотос-Елецкая, бледнушка Рант с ее чахоточным румянцем и бойкими, шаловливыми, несмотря на недуг, глазами, живая румяная хохлушка Масальская и Додошка, что-то усиленно жующая по своему обыкновению.
Форточка в классе открыта, но Черкешенке жарко; она сбросила пелеринку. Черные кудрявые пряди выбились из прически девочки, упали на ее белый лоб. Глаза ее стали такие прекрасные и большие, точно обновились с началом весны.
— Медамочки, милые, — звенит нежный голосок девочки, — ведь день-то какой сегодня!.. Подумайте, последний день уроков! А там зацветут липы, запестреют цветы, и мы, как сказочные девы, нарушив злые чары злой колдуньи, выйдем из этих зачарованных палат…
