На протоптанную дорожку выходит человек. Он не только в истлевшей одежде, но и сам иссохший. Худоба его бухенвальдская. Наверное, туберкулез постарался – сейчас он лихо «гуляет» по Чечне.
– Вы здесь живете?
– Да. Это бывшая улица Речная, – он машет рукой в кустарник, откуда вышел. – А вы кого ищете?
– Кого-нибудь, кто тут живет.
– Это я. На нашей улице совсем пусто. А вообще в село, говорят, 150 семей вернулось. Но домов ни у кого нет.
– У вас есть глава администрации? Сельсовет?
– Нет. Мы сами по себе.
– Как это?
– Нет, и все. Наверное, где-то считают, что такого населенного пункта больше нет, стерли Комсомольское с карт. Иначе бы вспомнили, поинтересовались, как мы тут.
– Тогда покажите свой дом.
– Его нет, я же говорю.
– А где живете? На дворе ведь осень.
– В хлеву.
Человека зовут Магомед Дудушев. Выясняется, что мы с ним одного года рождения. Магомед, правда, выглядит старейшиной, хотя по возрасту старейшин нам еще слушать да слушать.
У Магомеда большая семья – жена Лиза, шестеро детей и мама. Жизнь Дудушевых сосредоточена сегодня в крохотной саманной избушке – этим летом слепили – в «хлеву». А дом лежит рядышком – разрушенный прямым попаданием. Развалины заботливо укрыты плотной синей клеенкой – ее как-то раздавали в Комсомольском от имени ООН.
– Конечно, хотелось бы, чтобы помогли стройматериалами. Нам ведь самим не построиться – ни сейчас, ни в ближайшие годы. В селе живут только самые бедные и многодетные, кто не в состоянии доехать даже до Ингушетии. Вот и храню свой строительный мусор от дождей. До лучших времен. Вдруг все еще изменится, – говорит Магомед, задыхаясь в кашле. Конечно, это туберкулез.
– Что вы ели на обед?
– Мы не обедали.
– А на завтрак?
– Кукурузные лепешки, чай. Нищета у нас сильная. Сами видите.
И это правда. Детей Дудушевых вблизи страшно рассматривать. Те же иссушенные тельца, что и у отца. И все очень нечистые – в руинах проблемы с водой, с теплом, электрические провода висят бог знает как, будто предлагают себя для самоубийц. Быт, который не может быть признан таковым.
Как у большинства чеченцев, пытающихся выжить на территории Чечни, у Дудушевых подавленное настроение и невеселые мысли. Они надеются только на будущее, в котором главную роль предстоит сыграть урожаю кукурузы. Ее плантация начинается прямо у саманного хлева. Лишь этот урожай способен хоть как-то повлиять на ход их жизни, полностью порушенной войной.
– Оставим часть кукурузы на зиму на еду, – говорит Лиза. – Остальное хотим продать и купить корову. Чтобы не голодать. Две наших коровы погибли тогда, при штурме. С тех пор и бедствуем – детей кормить нечем. Изредка привозят муку от имени Датского совета, будто мы в
Дании, – и больше ничего нет. Никакой другой гуманитарной помощи – ни от кого. На вырученные от кукурузы деньги еще надо обувь детям купить – видите, они босые.
Впрочем, и на Лизе платье прямо-таки полувековой ветхости.
– Все мое сгорело, – перехватывает она взгляд. Ясно, что Лиза еще молода и красива, но разглядеть это сейчас почти невозможно. – Переодеться мне не во что.
Естественно, никаких компенсаций за сгоревшее имущество и жилье, разрушенное в ходе боевых действий, Дудушевы не получили. Идеология выживания сейчас в Чечне предельно лаконична: живи, как хочешь, а не хочешь, не живи.
При этом Дудушевы – вроде бы из той самой категории людей, о которых с придыханием говорят с высоких трибун в Грозном и Москве. Они для чиновничества – положительный пример чеченцев: не ушли в Ингушетию, не требовали мест в беженских лагерях и регулярной гуманитарной помощи, живут на своей земле… Вроде бы помогай Дудушевым и им подобным, и тогда другие, не «положительные», обитатели палаточных лагерей без лишних просьб вернутся в свою республику…
Дети
На «дне» никаких хороших устремлений не произрастает. Нищета – дело нешуточное, превращает людей в невменяемых. Тем более если помножена на войну, разлагающую все, что попадается ей на пути. Иса, старший сын Магомеда, увидев русскую, принципиально перестает говорить по-русски. Хотя и умеет, что подтвердили его более дружелюбные родители. Он злобно вертит головой, выказывая крайнее недоброжелательство, и, наконец, бормоча что-то себе под нос, срывается с места бегом, быстро-быстро перебирая босыми пятками.
– Нет обуви и у старших. Совсем, – продолжает Лиза о своем.
Первая мысль, пришедшая в голову, когда засверкали эти презрительные пятки: «Ринулся за автоматом,
где-нибудь припрятанным». Уж столько ненависти было во взгляде Исы, в движениях. Даже в упрямом затылке, в том, как сидит на корточках и демонстративно отворачивается. Беда…
Однако вины Исы в том нет. Мир сегодняшних чеченских подростков – это череда непрекращающихся ужасов, постоянное, на протяжении нескольких лет, участие в похоронах родных и близких, умерших неестественной смертью, и это главное мероприятие их взросления. И, конечно, разговоры, которые ежедневно ведут взрослые: о том, кто жив, кого нашли трупом, как «зачистка» прошла, за сколько кого выкупили у федералов…
Иса возвращается, и Лиза переводит. Его, оказывается, интересует, почему Путин объявил минуту молчания по жертвам американской трагедии и ничего никогда не говорит о безвинно погибших чеченцах? Почему столько шума вокруг смытого Ленска и Шойгу дает личное обещание президенту выстроить город заново, а в Чечне все сметено и никто никому никаких обещаний не дает? Почему вся страна всколыхнулась, когда умирали моряки «Курска», но когда в течение нескольких суток на поле расстреливали людей, выбегавших из Комсомольского, «вы молчали»?…
– Меня расстреливали! Поймите же это! – Это Иса уже по-русски. – Хочу знать, почему так.
И я хочу. Тоже. И единственное, что могу предложить в ответ, это продолжение списка вопросов, на которые нет ответов.
Но Иса опять сверкает пятками прочь. Если большая часть взрослых, возможно, способна самостоятельно перетерпеть кошмар, опустившийся на их плечи, и со временем даже найдет объяснения, которые не сделают их злее, то подростки и юноши Чечни, вся взрослеющая жизнь которых прошла в нетерпимости и бесконечных слезах сестер и матерей, – они терпеть, кажется, не намерены. Младшее поколение чеченцев – те, которые сейчас в старших классах или только что закончили школы, – самое трудное поколение, которое когда-либо тут было. Независимость по-дудаевски? Видели. Первую войну? Прочувствовали. Вторую? Поимели. Трупы? В необоз-
римом количестве. Главное в жизни? Вовремя спрятаться от человека с «Калашниковым». Цена человеческой жизни? Именно при них стала нулевой.
Младшая сестренка Исы, 14-летняя Зарема, тоже снизошла до короткого разговора, но была односложна, смотрела затравленным зверьком, ожидающим от окружающей действительности только плохого. Ни намека на коммуникабельность, на желание понять человека, пришедшего из другого мира. Но есть одержимость, а есть экстаз. Есть тенденциозность, а есть пока предубеждение. Если старший брат – уже в тенденциозном экстазе сопротивления, то сестренка пока еще одержима предубеждением. Что ей объяснять о жизни? Ей было четыре годика, когда Дудаев объявил, что девочкам вовсе не надо учиться. Семь лет – в первую войну. Двенадцать – во время уничтожения Комсомольского. Она все видела своими глазами. И поэтому у нее свои длинные счета к действительности, по которым она предпочитает получить расплату.
Разложения, которому подверглась чеченская нация на третьем году второй войны, уже не скрыть. И весь вопрос в одном: как противостоять ему? Как заставить детей поверить, что завтра будет все-таки лучше, чем вчера?
А как самому поверить в это?
Лиза пытается сгладить – она воспитана в советской школе и в советское время, и это обычная современная чеченская история: среднее поколение куда более лояльно к русским, чем юное, подрастающее или уже подросшее.
Но дипломатия матери не удается: дети суровы. И продолжает улыбаться лишь бабушка. Она выжила в сталинские годы репрессий и выселения. Она голодала много раз и умеет бродить туда-сюда: от нормальной жизни и обратно, возвращаться из смерти и опять встречать ее, чтобы не умереть.
Цветы
Пора прощаться. Иса так и не вернулся – ни с автоматом, ни без. Нищий Магомед – этот очередной униженный жизнью чеченский мужчина, ничего не способный сделать для своей семьи, – спрашивает:
– Хотите зайти к соседям? Тут недалеко – бывшая улица Нагорная. К бабушке Савнапи. У нее ничего нет, кроме цветов. Но они очень красивые.
Савнапи Далаева – никакая не бабушка, а женщина 1944 года рождения с тонкими чертами красивого лица и глубокими серыми глазами. Но у нее совершенно беззубый рот и израненная кожа. Забор вокруг ее дома превращен обстрелами в решето, а вместо дома – даже не строительный мусор, как у Магомеда, а нагота едва сохранившегося фундамента. Однако вдоль и внутри него, действительно, разбит у Савнапи прекрасный цветник – в книжках по садоводству это называют рокарием.
