– Тебе бы в карабинеры да в участке на виа Дестра дель Порто допросы вести.
– Ну, расскажи, что это за «вы» такие?
Я осекаюсь, едва не ляпнув: те, кто живут полной жизнью. Но он уже зевает, рассеянно прикрывая рот рукой, потом вдруг резко отдергивает:
– Четыре карты, стало быть, просто чудесно. Какие-нибудь живописные руины, только чуток в порядок привести, и чтоб непременно с бассейном.
– Что еще за руины?
– Мой выигрыш в покер.
– Тогда уж мансарда в Буэнос-Айресе.
Он морщит нос:
– А разве не в Лондоне?
– В Буэнос-Айресе тоже играют в покер.
– Фриттата с колбасой.
– Сиськи.
– Локомотивы, которые гудели, подходя к станции, да так, что мы в цеху их слышали. Тина Тернер. Двуколка и белая кобыла.
– Карты.
– Да уж знаю, – удрученно вздыхает он.
– А если знаешь, зачем спрашиваешь? У тебя двуколка, у меня карты.
– Двуколка по воскресеньям, сразу после полудня.
Я сажусь на кровати, помогаю ему повернуться. Он что есть силы вцепляется в мою руку:
– А еще, бывало, по воскресеньям вожжи брал папа…
Чуть позже в дверь звонит дон Паоло, звонит уже второй раз. Нандо машет рукой, мол, не открывай, потом, минуты через три, выглядывает в окно, а тот все не уходит.
– Ладно, пускай поднимается.
Отказавшись от кофе, Паоло отстегивает связку ключей, бросает их на столе вместе с курткой и топает наверх, в спальню. Обходит кровать, присаживается на край.
Я прячусь от них в гостиной, в кухне, снова в гостиной, пока наконец не спускаюсь во двор и не задираю голову, глядя на горящие окна.
Они просиживают вместе около часа. Дон Паоло снова натягивает куртку, берет ключи. Выхожу его проводить.
– Знаешь, что мне сказал однажды Андреотти? «Все истинно верующие по сути своей романтики».
– Это Нандо-то романтик?
– Не иначе: как-никак девять лет в компартии…
Когда я снова оказываюсь наверху, он уже включил телевизор и, жалуясь на бок, щелкает каналами. Принимает морфин, вскидывает на меня глаза:
– Я спросил у Паоло, что лучше: верить самому или чтобы верили тебе.
– Ни то, ни другое. – Я укрываю его до пояса.
– Паоло почему-то уверен, что там я обязательно ее встречу. Ее, маму. – И вот уже он хочет ехать к ней, немедленно: поднимается, отбросив одеяло, ковыляет в сторону ванной. – Только побреюсь сперва.
Собрав все необходимое, приношу ему стул. Он усаживается и начинает разглядывать себя в зеркале.
Я тем временем иду к себе, складываю в корзину белье на постирушку: из чистого остались только штаны и джинсовая рубашка. Плюс кое-что из старья в шкафу: спортивный костюм, вельветовый пиджак, боевая толстовка. На днях я сказал ему, что за одеждой съезжу в Милан, заодно и в университет загляну. Поискал папку с медицинскими заключениями, чтобы передать в Онкоцентр в Нигуарде, но не нашел.
– Поезжай так, – отмахнулся он.
– Куда ты их дел?
– Перетопчемся.
– Хрена с два.
– Перетопчемся, – и тихонько добавил: – Адриатики-то в Милане нет.
Возвращаюсь в ванную, к нему. А он все головой вертит, пытаясь поймать свет, да пальцем по носу водит:
– Паршиво выгляжу. Давай лучше дома останемся.
Квартиры, где мы играли, все время менялись. Повторялись, крайне редко, лишь самые надежные, предоставленные по очереди участниками или агентами по недвижимости из тех, кто не сумел найти долгосрочных арендаторов и теперь готов был сдавать помещения на шесть часов, на полдня, на сутки. Оплата наличными, вчерную, плюс взнос за уборку. Виа Витрувио, виа Фьямма, корсо Верчелли, лучше в пределах второго кольца, почти всегда без мебели, не считая стола со стульями и дивана. Затем пять месяцев играли в пустующей квартире на виа Баццини: столешница из вишни, ванна на ножках-лапах, обои в ромбик, мармелад в серебряной миске.
Мы старались не шуметь, не вешали табличку на домофоне, приходили и уходили по одному.
– Ты ведь почему играл? Потому что натура у тебя такая, Сандрин.
– Какая?
– Да такая, шаляй-валяй.
– Хочешь знать, почему я играл? Нравилось, вот и все!
– И что ты хочешь сказать этим «нравилось»? Я, может, тоже сыграть люблю, только монету не ставлю!
– Просто тебе не везло.
– Ха, как же! Помню, в Милано Мариттима, в той халупе, чуть ли не миллионами швырялись.
– А ты не при делах?
– Так у меня ж девчонки.
Он предпочитает побыть один, ни с кем не общаясь. Но день на день не приходится: если повезет, и на звонки отвечает, и строчит что-то в мобильнике, то и дело громогласно объявляя, что зайдет дальний родственник или бывший коллега. Сегодня вот, например, дружок из Червии.
– У тебя и друзья есть?
Он как-то признался, что после свадьбы всех растерял. Остался только теннис с железнодорожниками и вечера с мужьями ее подруг. Он потихоньку влился, даже стал душой компании, а потом вдруг: этот мне не нравится. Почему не нравится? Шестое чувство. А с тем не хочу больше общаться. Почему не хочешь? Шестое чувство. А тому нельзя доверять. Откуда ты знаешь? Шестое чувство. Чувство, что все они поголовно влюблены в его Катерину.
Дружок из Червии действительно заходит, но даже куртки не снимает, у него девичьи ресницы, а говорит, будто кашу жует. Называет его Фердинандо. В какой-то момент я слышу, как они друг друга подкалывают: в молодости, что ли, привыкли так развлекаться?
Телефон зазвонил в поезде, на полпути в Болонью. На экране высветился номер с кодом Римини. Стоило мне снять трубку, как некий голос сообщил, что я выиграл шестьдесят.
– Что-что?
– Шестьдесят евро, дорогуша!
– Алло? Кто это?
– Эммет88.
– Бруни, ты?
– Правильно сделал, что поставил десятку, а не пятерку.
– Эммет выиграл?
– У тебя дар, Сандро.
На мне его ржаво-бурый свитер с заплатками на локтях, от которого разит лосьоном после бритья, – он разглядывает меня, как в детстве, когда я брал у него что-нибудь поносить.
– Плечи шире, что ты вечно горбишься!
Я расправляю плечи, встаю перед ним, разглаживаю плотный кашемир на груди, животе, боках, локтях:
– Не слишком кургузо?
– Тебе идет, – подозвав меня ближе, он протягивает руку и помогает одернуть сзади. – Катерина его на целый день замачивала, но запах мой так и не отбила.
И закрывает глаза.
– Алло, Сандро? У меня для тебя кое-что есть. Ветер, а не конь!
– Привет, Бруни! Я в универе, потом перезвоню, можно?
– Фаворит сдулся, но об этом пока никто не знает. Ирландец его живьем сожрет.
– Я свой выигрыш, те шестьдесят, потихоньку в «Диане» спускаю. Знаешь это место? Тортеллини в бульоне – пальчики оближешь.
– Поставь двадцатку на ирландца. Ветер, не прогадаешь!
– Ну, не знаю, Бруни…
– С твоим-то даром грех не поставить!
– Двадцатку?
– Да, двадцатку.
Засыпает он всегда часов в восемь вечера, но спит неспокойно: приходится держать дверь открытой, чтобы я мог услышать, если вдруг что понадобится. Просится в туалет, сменить позу, месяц назад хотел выйти на террасу вдохнуть первый прохладный бриз.
На сей раз он отрубается сразу, а следом и я. Проснувшись на рассвете, сразу бегу к нему: он не спит и вроде ничем не занят, но вид такой, будто всю ночь глаз не сомкнул.
– Два важных момента, Сандрин.
– Слушаю.
– Тебе нужен помощник, какой-нибудь медбрат из больницы на виа Дарио Кампана, а то ты совсем вымотался.
– Ничего я не вымотался.
Он переводит дух:
– А другое дело вот какое. Хочу маме цветов отвезти.
– Я отвезу.
– И меня захвати.
– Сегодня?
– Завтра у меня сил не будет.
Я не спеша помогаю ему со спортивным костюмом: сперва треники, потом куртку. Держась за перила, спускаемся по лестнице, садимся в машину. Он радуется, что поедем на «пятерке». Сиденье отодвинуто, вдоль дверцы уложена подушка, и когда на выезде из двора машину слегка подбрасывает, он показывает мне большой палец: мол, окей. Сразу набираю скорость, так «рено» меньше мотает. Хотя вообще-то она не хотела, чтобы ей носили цветы.
